Ой, то не вечер, то не вечер,
Мне малым – мало спалось,
Мне малым – мало спалось,
Ой, да во сне привиделось..
Протяжная старинная песня тихой рекой струилась по занесённым сопкам и замёрзшим рекам, от неё веяло такой задушевностью, такой домашностью, что невольно перехватывало дыхание, когда только на один короткий миг, можно было представить себя на месте этого сказочного песенного героя, стоящего в чистом поле и держащего своего буланого коня под уздцы! Но вокруг, куда не кинь взгляд, лежала Суровая Колыма, и сказочных богатырей нигде не наблюдалось, а вот от взгляда уставшего путника по заснеженным далям, действительно перехватывало дыхание, когда он, окидывая взглядом всю эту «красоту», прикидывая себе на уме – «Сдохну я здесь или дойду?»
В жарко натопленной избушке, стоящей рядом с Колымо–Индигирским трактом, прямо на вершине перевала, как говорилось в тех же народных сказаниях – яблоку упасть было негде, да и кто б ему дал упасть?! Оно бы лучше пошло на закуску! Вокруг дощатого, крепко сбитого стола, сидело четверо почти оголённых людей, собака – лайка и Ерофей, которого заставить раздеться, не можно было, никакими судьбами! Ну и оголённых, это конечно громко сказано, но верхняя одежда была снята, правда обувь не скинута – вода в ведре на полу, была покрыта коркой льда!
Только в одном из сидящих, можно было усомниться, мужик ли это? Суровые черты лица и глубокие морщины, явно не вязались с полным отсутствием растительности на лице, кроме короткого «ёжика» на голове. Да и тела видно совсем не было, всё было закрыто одеждой. Добротной, крепкой, но не тёплой, а простой холщовой. Вещи была явно с чужого плеча – поношенные, какая больше, какая меньше, но чистыми и ухоженными. И только повнимательней приглядевшись, можно было узнать в сидящем человеке женщину, возраста неопределённого, с одинаковым успехом ей можно было дать и сорок, и пятьдесят лет. Не голос, не внешность не выдавали в ней представительницу слабого пола – но то, что это была женщина, не было никаких сомнений! Ещё когда на последнем издыхании ввалились в избушку и начали стаскивать с себя опостылевшие вещи, глазастый Лепила углядел, что один из них шмыганул раздеваться за штапельную занавеску, перегораживающей избушку на две неравные части.
Вопросительно поглядев на хозяина, увидел утвердительный кивок, а когда оттуда вышла она, уже переодевшаяся, не утерпел, и в своей изысканной питерской манере, с фраерским шиком, пожелал было приложиться к руке прекрасной дамы, получил пендаля в бок и прекраснейшую матерную тираду сочным, хриплым голосом, в которой даже местоимения и предлоги были ругательными. Отскочив в сторону с независимым видом, запахнув поплотнее свой любимый шарф, Лепила с истинно светским тоном, постаравшись предать своему голосу самое благозвучное состояние, извиняющее проскрипел:
– Медам – с, я просто хотел поинтересоваться вашим именем.
– До замужества, Дуней звали! – не глядя в его сторону произнесла «медам».
– Простите, а сейчас? – не унимался Миклован Иванович.
– А сейчас – Дусей! – отрезала приятная собеседница и так выразительно посмотрела на нежданного ухажёра, что доктор всё понял и стал с преувеличенным любопытством рассматривать стены и потолок. Дама явно не была предрасположена к сантиментам и экивокам! Да и дамой её можно было назвать чисто условно. Что первичные, что вторичные половые признаки, у неё отсутствовали напрочь! Этакий мужикобаб! Когда в лесу пришлось на себе вытягивать в гору Стародубцева и Михаила, никто и подумать не мог, что это женщина. Пёрла на себе волокушу, только пыль снежная стояла! Пока раздевались, между делом познакомились поближе и при свете.
Двое отшельников, нежданно – негаданно, нашли друг друга посередине людской ненависти. У обоих, сроков прошлых было больше, чем лет в будущей жизни. Оба в жизни видели только кровь, пот и слёзы. Выстрадали всё, выплакали ещё больше. И чтобы не гневить больше не власть, и не Бога, ушли от людей. Недалеко, в пределах видимости, но на расстоянии! Даже друзья остались у них в прошлой жизни…
Последнего лишились не так давно, лет пять назад. Они тогда сенокосили на Май – Урье. Какими-то судьбами узнавший об этом, старинный кореш Вольдемара – хозяина, припёрся к ним в глубь тайги, с полным джентльменским набором: – ящик водки, ящик тушёнки и ящик пива! На Колымских просторах, нет дефицитней дефицита! Но и в этот раз подвела мужскую дружбу, извечная проблема – сколько водки не пей, в оконцовке, всегда бабу хочется! А так как баба была одна, друган и решил на правах гостя, воспользоваться ею… Но позабыл, а может и не знал вовсе, что это в чукотских семьях, гостю, жену отдают на ночь. А Вольдемар далёк был от туземных обычаев, хотя и жил уже в условиях Крайнего Севера не один десяток лет. Да и не ночь была ещё! И вот пока один ходил выпускать пиво на волю, второй полез, на ему не причитающееся! А тумаки женские, и визг, его только раззадоривали! Не дав Вольдемару вволю поморосить, что уже само собой должно быть наказуемо, гость покусился на почти самое святое у мужика – его половую собственность. Водки было выпито много и не просто много, а почти вся, поэтому ноги и руки слушались не так, чтобы очень, вот поэтому и схватил первое, что попалось Вольдемару под руки. А что может попасть на сенокосе в руки?! Конечно коса. Он не кричал, не угрожал, просто взял её наперевес, как на утренней зорьке, и пошёл убивать! Это на словах долго и страшно. На деле это бывает быстро и недолго! Дружбан – насильник, затылком почуял смерть. То ли пахнет от неё, то ли холодом веет – вскочил он, а штаны опущенные, бежать не дают! Он прыгал, прыгал, аки заяц, видит толку нет, повернулся лицом к Вольдемару и говорит:
– Братан, ну что ты, в натуре….
А коса уже была в полёте, и останавливать её, не было не сил ни желания. Может из жалости, а может и случайно, но удар был послан скользящий, много дел не натворил. Хотя это как посмотреть! Распороло жало косы только одежду, да шкуру! Да так ювелирно, что не задело основные потроха! Но потекли они вниз, вереницей сосисочной. Иссиня – розовые, блестящие, в своей утробной чистоте, шлёпнулись они под ноги Вольдемару, прямо в пыль и солому! Следом за ними, грохнулся на колени и дружбан, стараясь поймать руками остатки внутренностей. Хоть что то сохранить в первозданном виде. Да где там! Как мыло сквозь пальцы! Побелевшими губами смотрел ебака – неудачник, как его друг, молча повернувшись, побрёл к онемевшей от ужаса виновнице торжества, уже очухавшейся и с интересом смотревшей на разворачивающийся вестерн.
Намотав роскошную косу на крепкий кулак, Вольдемар, подтянул подругу дней своих суровых к ближайшей лесине, и с размаху припечатал удивлённое лицо к многовековой коре! Кто знает, может именно с тех пор её голову и украшает лишь короткий «ёжик»! Претворив в жизнь спонтанно задуманное, он встал посередине сенокосного стана и внимательно принялся изучать содеянное. Дырявый дружбан, лёжа на боку и непрестанно икая, запихивал в себя собственные потроха, вместе с соломой и свежим разнотравьем. Выходивший из него воздух со временем сформировался в визжащий крик:
– Сучара, за бабу кента порешил! Задавлю! Ты чё, «мойку» поменьше выбрать не мог?! Ни хера себе, ты мне кесарево сечение замастырил! Мясник! Давай тряпку, завяжем! Мне что, так и подыхать, как последнему пидору разорванному?
Водка с пивом сделали своё дело – боли он совсем не чувствовал, лишь досада на «непруху»!
Покачивающийся хозяин стана, откупорил очередную бутылку водки и запрокинув её почти вертикально, выливал без малейшего движения кадыка себе в горло!
– Вован, оставь глоток, сукой буду! Лучше ещё раз полосни! Братан, от шугани сушняк катит! Ты ж меня завалил, мокрушник!
– В натуре – сука! Если б я тебя, гнида, завалил, я б тебя прикопал уже! – отрываясь от бутылки, с сожалением глядя на остатки водки и вытирая рот рукавом, отрыгнул он,
– А так, ты как мешок дырявый. Ща вон «маруха» твоя одыбает, заштопает тебе кендюх! Тряпок то где я тебе напасусь? Чай в лесах обетоваем!
– С каких херов она моей стала? Чего по пьяни не вытворишь, а ты сразу на перо сажаешь?! И чем она заштопает, травой? В больничку надо!
– Ага! Это я репетицию проводил, как костлявая к тебе, гадёнышу приходить будет, чтобы ты уже расклад знал, что в какой последовательности! А до жилухи по тайге, ещё вёрст тридцать тащиться. Я надеюсь, у тебя не промелькнула мысль, что я тебя на себе попру? Ты сюда на чём добирался? Людишек то много тебя видали? Прикопать бы тебя и взаправду, перхоть членистоногая, по тихому, когда ещё об тебе вспомнят?
– На «отоварке». Она продукты на дальний кордон попёрла, обещали забрать на обратном пути, так что на глазах был, по любому искать начнут, я им обещал бабок за услугу отстегнуть.
– Вот и заберёт, если «кони» не двинешь! А так – чудесно было б, она к тебе на могилку бы приходила! – хохотнул Вольдемар.
– Зови свою «белошвейку», пусть штопает, а то отходняк начинается! Давай ещё по стакакну!
– Щас одыбает, харю сполоснёт… Вона, уже шевелится. Иди сюда, мокрощелка! Глянь, вот тут прореха образовалась…Тю! Ты чё опять опрокидывешься?!
От увиденного, у его подружки снова закатились глаза и начали подгибаться колени. Со всей нежностью, на которую только был способен, Вольдемар похлопал её по щекам, отчего голова замоталась вокруг шеи, как стираное бельё на сквозняке. Пришлось урезать пайку болезного и вылить остатки водки в рот заплохевшей. В себя она пришла, но зашивать пострадавшего категорически отказалась! Пришлось несостоявшемуся убивцу, самому штопать то, чего попортил, а потом ещё и провожать его по тайге до дороги, по которой через несколько часов приплелась продуктовозка, прозванная среди сенокосщиков «отоваркой», да ещё и уговаривать продавщицу уступить место в кабине «болезному», там хоть трясло поменьше.
Дело это было насквозь бесперспективное, поэтому когда закончились слова, Вольдемар просто распахнул полы надетого на голое тело пострадавшего, видавшего виды лапсердака, то бишь пиджака, дабы показать неуступчивой бабе царапину на теле пострадавшего и опять приводить в чувство, но уже работницу торговли! Хорошо хоть водки с собой взяли! Рваные края раны, зашиты были неумелой мужской рукой, толстой ниткой грязного цвета, как придётся – через край, внахлёст, вкривь и вкось. Из промежутков между стежками торчала и свежая трава, и соломенные прутики! Зато место в кабине было гарантировано! Но пузырь пришлось презентовать и водиле. Слабонервные все пошли!
Вот так был потерян последний друг, но обретена подруга до гробового дня.
Стол был завален остатками пиршества: – кружки, банки, бумажные обёртки. Тарелок видно не было, ну к чему такая роскошь, их ведь надо было мыть время от времени! А бумажку, что – стряхнул, распрямил, свернул квадратиком и спрятал до поры до времени. И места много не займёт, и хлопот лишних не принесёт! А приспичит – пригодится завсегда, то ли костерок распалить, толи ещё зачем. Жизнь в тайге приучит бережно относится к вещам обыденным, и в простом быту незамечаемым. Застолье явно подходило к своему логичному завершению. Пламя свечей, стоящих по углам домика, подбиралось к канделябрам, коими служили банки тушёнки, перевёрнутые дном вверх. Все уже наелись, напились. Это было видно и по одинокому, и грустному молочному бидону, из под откинутой крышки которого, доносился лишь густой бражный дух! Сначала он был в центре внимания, а вот теперь, когда даже гущу выскребли со дна, стоял всеми покинутый и позабытый. Песня была завершающим аккордом, как последний, длинный, самый вкусный глоток пива из пустеющей бутылки.
Ну, пиво то конечно из области фантастики! Оно в этой избушке, стоявшей на самой верхушке перевала Делянкир, было гостем нечастым. Слишком далёк путь из Магадана, Сусумана или Якутска был сюда. Лишь изредка шоферская братия умудрялась довести несколько бутылок пенного напитка. Но бывали случаи, когда пиво везлось под заказ. Вольдемар промышлял охотой на лосей, его отстрел никто не контролировал, поэтому он мог заготавливать приличное количество мяса, из которого они с подругой делали сногсшибательную солонину. Всё лето они занимались заготовками. Солёные и сушёные грибы, вяленые рябчики и глухари, ягоды, даже дикий мёд. Продажей они никогда не занимались, денег у них отроду не водилось, жили они сплошь натуральным хозяйством. Продукты и хлеб доставляли им проезжающие автобусы с Усть Неры или Сусумана, а уголь и всё остальное, доставляли обычные водители. Поговаривали, что даже золотишком промышлял Вольдемар…. Тайга!
Не пели только двое обитателей избушки – зимовья: Ерофей – столько много слов он никогда сразу не говорил, да и не знал, и Африка, прицепленный наручниками к скобе возле входной двери, которыми скрепляли венцы бревенчатых домиков, дабы не тратить много гвоздей. Во все времена, гвозди на Северах были в дефиците. Поначалу он пытался знаками, жестами привлечь к себе внимание хозяев, но так, чтобы сопровождающие не заметили, и добился. Поднося ему краюху хлеба, Дуся услыхала торопливый шёпот:
– Слышь, подруга, помоги отстегнуться, это мусора! Меня поборкали, мы с корешами кассу взяли, на Якутию шли! Лавэ всё забрали, ты прикинь, целый мешок, там и тебе, и хозяину твоему, до конца дней хватит! Сейчас не надо, когда уснут! Слышь, мужику своему маякни, он не в курсах, они ему лапшу прогнали. Я же вижу, вы волки тёртые, а это мусора, их давить надо! Слышь?
Не обращая внимания на его торопливую скороговорку, баба положила возле него продукты, поставила кружку с водой, так чтобы он мог дотянуться, лишь потом повернувшись к рассаживающимся мужикам своим прекрасным голосом, похожим на крик кедровки, спросила:
– А чё, правда, сердешные, у вас мешок с «лавандосами»? Хоть бы посмотреть дали, мы с Вольдемаром давненько настоящих «бабосов» в руках не маяли! А то тут этот засранец такую пургу мелет!
Не отрываясь от резки хлеба, подогретого над печкой, Мирон, полуобернувшись, внимательно поглядел на всех обитателей избушки:
– Правда, милая. Я вот мужчине твоему малость порассказал про этого пургомёта, скажу и тебе. Деньги эти кровавые. За них уже пяток человек на небе чалятся. Так что ты особо не прислушивайся к его майсам. Это не то, что вертануть на бану у лоха, угол с барахлишком! А ты глохни, мерзавец бздливый! В блудную хочешь бабу втянуть! Мигом в сени пойдёшь утра дожидаться!
Сытая лень разливалась по телу. Полуприкрыв глаза, сидящие выводили слова народной песни, отождествляя в данное время, себя с этими эпохальными героями, про коих и была песня. Даже кобель Ерофеев, время от времени вставлял свою нотку в протяжную мелодию!
Приглядевшись, Михаил отметил, бумажки на столе зашевелились. Неистребимое племя рыжих тараканов, наконец почуяли полную свободу действий и всерьёз взялись за оставшиеся объедки, не обращая никакого внимания на сидевших. Особо поживиться там конечно не было чем, разве что хлебными крошками! Лепила поначалу просто стряхивал их на пол, потом, устав от бесперспективного занятия, начал сбрасывая на пол давить ногами, а затем и вовсе принялся отловленных особей топить в банке с окурками, наполовину наполненной водой.
Вообще на Колыме про этих представителей доисторических насекомых ходили легенды наравне с комарами и тритонами. Всем давно и навсегда было ясно – от клопов и тараканов избавиться невозможно! Поэтому и мирились с ними, как с неизбежностью. А вот для приезжих это был настоящий шок! И первое время, они – приезжие, всеми правдами и неправдами пытались извести эту ползающую и кусающуюся нечисть. Нет, ну старожилы конечно тоже делали вид, что борются, особенно когда их об этом спрашивали приезжие. Даже шутка такая ходила:
Новичок спрашивает у старожила: – А что если кровать, прочно занятую клопами, вынести на пятидесятиградусный мороз? Вымерзнут?
– Пробовали! Может конечно и вымерзнут, но они её обратно заносят!
Ерофей же наоборот, ловил рыжих прусаков и отпускал их. Набирая в горсть по несколько штук, потом осторожно опускал их на пол, приговаривая на своём тарабарскоям языке! Все уже знали, что он очень трепетно относится ко всему живому, будь это таракан, куропатка или медведь. И причиняя вред, каждый раз не забывал попросить прощения! Это было постоянной мишенью для насмешек, особенно усердствовал Лепила, который всё никак не мог взять в толк, ну как же это так: у зверушки, твари Божьей, Ерофей просит прощения, убив её на охоте и снимая с неё шкуру, а тут – отмахнул голову какому – никакому, но человеку не глядя, и даже не поморщился! И каждый раз, сам же выносил вердикт – дикий человек, что с него взять! Только однажды, в его глазах мелькнул интерес, к Ерофею, когда тот процитировал Конфуция. Но он тут же спрятал вспыхнувший в его глазах вопрос подальше… Не принято было в его кругах интересоваться чужими делами! Захочет – расскажет!
Хозяин избушки – калоритнейшая личность, с бородой, как у Дядьки Черномора, но абсолютно лысый. Побритый, не очень умело и качественно, лет этак семидесяти, но крепкий, как гриб – боровик. Скинув рубаху, представил для обозрения синие купола и кресты, которым явно было тесно на широчайшей груди! Весь в шрамах, ожогах, волосатый, как вепрь, с нависшими над глазами бровями и неожиданно мягким, напевным голосом. Но нрава он был, видимо крутого, исходя их блеклых теней под глазами его сожительницы. Да и к Африке он отнёсся с таким пониманием, что упырь забился в самый дальний угол избушки, стараясь как можно меньше мелькать в его глазах. Странно, но в этот раз, за нелюдя вступился Лепила, успев рукой ударить по карабину и отослав пулю в небо, после того как Мирон, на правах старшего, рассказал подоспевшим на помощь людям о ихних злоключениях. Но случилось это ещё на первом привале.
Пользуясь преимуществом, первыми положили на широкие полати Михаила со Стародубцевым. Остальные ложились там, где сидели. Исключение сделали лишь для хозяйки, которая пошла спать к себе за занавеску. Кобеля отпустили на улицу, как не смотрел он жалостливыми глазами на Ерофея. На самом входе, бросив на пол шикарную медвежью шкуру, улёгся Вольдемар, А Мирону с доктором, пришлось устраиваться на полу возле полатей. Ерофей же, просто пересел с табуретки возле стола, в угол избушки, как был в куцей душегрейке, так и заснул мгновенно, крепко прижав к себе карабин. Среди ночи Михаил неожиданно проснувшись, услыхал чей то гортанный говор. Много лет прожив на Кавказе, он безошибочно определил говорящего – ингуш! Темень в избе стояла качественная, поэтому рассмотреть что либо, было практически невозможно, но зато прислушавшись, можно было узнать немало интересного. В сенях погромыхивало, поскрипывало и шуршало. Всё это перемежалось с тихим русским матом и кавказским цоканьем. Приподняв голову, Михаил, напряжённо вслушиваясь, поэтому не сразу увидел непостижимым образом в кромешной тьме, блеск глаз Стародубцева. Набрав воздуха в грудь, он хотел спросить его, что за суматоха, как вдруг с пола, на уровне его глаз, неожиданно появилась крепкая Миронова рука, сжатая в кулак. Что тут ещё было спрашивать? Всё ясно, как белый день среди тёмной ночи! Молчать!
Двери избы оказались настолько смазанными, что никто не услыхал ни звука, когда две бестелесные хозяйские призрака, просочились в узкую приоткрытую щель и растворились в тёплой темноте избушки. Выпитая бражка оказалась сильнее любопытства и через минуту, опять со всех сторон уже слышалось мерное сопение.
Казалось, недавно сомкнулись глаза, а уже темноту сомкнутых век, начало прореживать пламя свечей. А вскоре загромыхала и печная дверца, потянуло свежим морозцем – начиналось утреннее движение, так знакомое всем обитателям коммуналок. Всем сразу, было необходимо одно и тоже.
Несмотря на сухость во рту и неморозный туман в головах, настроение у всех было боевым, чувствовалась близкая развязка похода. Оставалось только выяснить, каким транспортом добраться до Сусумана. Обмениваясь общими фразами, соорудили утренний чай, заваренный на брусничном листе с добавлением смородиновых веточек, так что вялость в умах и дряблость в членах улетучивалась вместе с туманом из расщелин перевала.
Говорить то особо и не было об чём, с вечера обсудили всё, поэтому прихлёбывали живительную влагу молча. Стародубцев первым допил свой чай, поставил кружку на стол, раскрыл рот…
– Не торопись, командир, – непостижимым образом успел сказать Вольдемар, одновременно отхлёбывая чай из блюдца и кусая кусок рафинада,
– Через час с Якутии будет идти вещёвка, автобус это такой, вещи возит, я договорился, вас захватят.
– Когда ты успел, старый? – удивлённо спросил Мирон.
– Ночью, – лаконично ответил хозяин.
– Дык, спали ночью все!
– Брось заливать, бродяга! А то я не видел, как вы в переглядки играли!
– У тебя, что зрение как у кошки?
– Зачем, как у кошки? Лучше! – Не смущаясь ответил Вольдемар, – Ночью автобус рейсовый был, с вещами на Хандыгу, а навстречу ему сейчас другой пойдёт, я попросил ребят, чтобы они второй экипаж предупредили, вас захватить! Обратно они обычно тарахтуном, порожняком, катят. Да и должок за ними. Не беспокойся, довезут без приключений и вас, и каторжанина вашего.
Грудь у Михаила болела уже не так сильно, видимо постоянное напряжение, державшее его последние трое суток, дало свой результат. Боль спряталась далеко внутри, лишь изредка напоминая о себе внезапными волнами всепоглощающей судороги. Но с ней Михаил уже приноровился бороться, да и спирт всегда был под рукой! А капитан уже вовсю скакал по избе на деревянном дрючке, снося на своём пути подвернувшуюся на своём пути домашнюю утварь.
Уже напоследок, прямо перед выходом из домика, к пристёгнутому Африке подсел Вольдемар, взмахом руки подозвав к себе и Мирона. Лепила тоже кинулся было к ним, но вовремя тормознул, увидев выражение лица Мирона Свиридовича. Вот такого лица, Михаил ещё не видел, у своего, можно сказать, старинного знакомого. Что уж там наговаривал на ухо старожил перевала Делянкир, последнему из людоедова племени, слышно не было, только преображалось лицо его с каждым сказанным словом. А к концу тихой и можно сказать задушевной речи, оно перестало быть похожим на лицо обычного человека – глаза ввалились, кожа на скулах натянулась, даже казалось уши стали острей, хотя и не было видно их из под шапки! Не проронив ни слова, слушал и Мирон ту проповедь вечного каторжанина, прожившего всю жизнь по законам не человечьим, но Божьим, придя к этому через смятения, потери и разочарования… Страшно, ох как страшно…
Хлопнула вдалеке дверь автомобиля, и вскоре послышался скрип снега под ногами:
– Что то ни встречающих, ни провожающих не видать! Никак на такси укатили?!
Вещёвка представляла собой всё тот же автобус Львовского завода, с заваренными наглухо окнами и перегороженным на две части, пассажирским салоном. В передней, большей части, по бокам, были воздвигнуты полки, на которых размещался более – менее приличный товар, остальное было сложено, мягко говоря, на полу. Тюки с одеждой, тюки без одежды, тюки, тюки, тюки…а между тюками был и проход в заднюю часть автобуса – малую, скрытую за железной дверью. А уж там и располагались пассажирские кресла и аж два спальных места! Кстати говоря, одно спальное место было и в передней части автобуса, прямо за водительским сиденьем и предназначалось оно второму водителю, пока первый вёл автомобиль по маршруту. Называлось оно непрезентабельно, но ёмко – «козлодёрка»! Тут уж полёт для людских фантазий был предоставлен полнейший! Вот в заднем отсеке и возили нелегальных пассажиров. Ну, вот так уж повелось в пассажирских хозяйствах от Калининграда до Колымы – все деньги заработать невозможно – часть, всё равно приходилось украсть!
Вдыхая знакомый запах междугороднего лайнера, с шумом цыганского табора, обременённого собачьим присутствием, лыжами и ружьями, казаки – разбойники тронулись в родные края.