Заканчивался сентябрь в верховьях реки Алтын-Юрях, правого притока Алдана. Своим убранством река всячески старалась оправдать своё название – «Золотая речка». Золотыми были лиственницы по склонам высоких изрезанных сопок, золотыми бали тополя в тонкой, извилистой речной пойме, золотом отливали верхушки гор, уже чуть присыпанные первым осенним якутским снегом.
Золото было где угодно кроме того места, где оно было по-настоящему нужно – в отложениях речной гальки.
Прораб Алданской золотодобывающей экспедиции Амир Суханов сидел на берегу реки и ловил хариуса. Зачем он это делал – было не совсем понятно. Вроде как хариуса полагалось ловить чтобы солить впрок, вялить до деревянного состояния и собирать в мешки с тем, чтобы по зиме закусывать ядрёное якутское пиво. Но ведь любому хоть три недели пожившему в тайге балбесу очевидно, что лучший хариус – это только что пойманный и пожаренный с хрустящей корочкой на сковородке. Но разве можно удержаться от рыбалки если рыба ловится? Вот и таскал Амир «Харитонов» из чёрной быстрой реки, по которой плыли золотые иголки листопада…
Наконец, с сожалением, поднял два самодельных кукана и с трудом потащил свою почти двадцатикилограммовую добычу на базу.
Иван Самохин, молодой начальник отряда, обычно в таких случаях разражался тирадой: «а на фига столько ловите, если обработать не сможете»?
Но, как ни странно, встретив Амира на тропе, Самохин только внимательно посмотрел на улов и зачем-то спросил: «А много там его ещё осталось»?; чем поставил Амира в изрядный тупик. Суханов постоял минуту в растерянности на путике, а затем продолжил движение к палаткам.
Алтын-Юряхский отряд состоял из четырёх человек – начальника отряда, и собственно геолога Самохина, прораба Амира и двух рабочих – с хрестоматийными фамилиями Иванов и Сидоров. Сейчас уже они сворачивали все работы, паковали образцы, шлихи, оборудование, оставляя «на поверхности» только самое необходимое и личные вещи. Со дня на день на соседнюю косу должен был сесть самолёт – «Аннушка», нанятая для обслуживания геологических отрядов всего алданского бассейна на два года вперёд.
Жизнь на базе, несмотря на сборы, шла своим чередом: Паша Иванов варил на обед какой-то диковинный суп-кандей из консервов и сохатиной грудинки, Лёша Сидоров свалил в лесу сушину и перетаскивал дрова к лагерю. Суханов сел потрошить рыбу, а вернувшийся Самохин шелестел у себя в отдельной палатке картами.
Когда Иванов прокричал обед, все с удовольствием оторвались от своих занятий: потому что время еды было ещё и поводом пообщаться.
Но именно в этот день Самохин разговаривать за столом не хотел.
Не отзывался он ни на забавные байки Суханова, которых тот, профессиональный труженик геологоразведки, знал великое множество; ни на плоские шуточки Сидорова, которые тот отпускал в преддверии вылета к двум всегдашним объектам своего вожделения – водке и бабам. Постепенно все затихли, и просто принялись за еду, проклиная про себя так не вовремя оказавшегося не в настроении начальника.
После обеда Самохин выждал с полчаса, пока рабочие не удалились подальше от палаток. А затем поманил Амира к себе.
Амир Суханов работал в геологических экспедициях с пятнадцати лет. Попал он в отряд сразу после интерната, отпахал рабочим, лаборантом, отслужил армию, а потом вернулся в Управление как к себе домой. Неразговорчивый, холостой, он, как ему казалось, ничего не умел, кроме черновой геологической работы и простой таёжной жизни. Но и первое, и второе он любил самозабвенно. Было ему тридцать два года, и он считался самым опытным человеком в отряде, несмотря на то, что оба рабочих были в полтора раза старше его. Но рабочие относились к широко распространённой на северах категории экспедиционных бичей, и всерьёз никто на них полагаться не собирался. Им просто приказывали – и всё.
Вообще-то, геологический отряд напоминал маленькую военную часть, где офицером был геолог, на котором – всё – и государственное задание, и умение ориентироваться в пространстве, и прокладка маршрутов, и отбор образцов, и описание обнажений. Суханов был вроде как прапорщиком – отвечал за снабжение, упаковку груза, управлял рабочими. Он заочно учился на геофаке Иркутского университета, и уже сейчас мог самостоятельно описать обнажение, маркировать образцы, и, кроме того, каким-то естественным чутьём умел понимать земную поверхность. И Самохин, и руководство Территориальной экспедиции понимали, что получив образование Суханов станет квалифицированным поисковиком «от Бога» и со временем станет в ряды лучших асов Управления.
Ему никто не завидовал: Амир был сиротой, и всем казалось, что Судьба так обязана расплатиться с человеком за его тяжёлое детство.
Самохин мрачно кивнул, и вытащил из вьючного ящика фляжку с «расходным» спиртом. Суханов насторожился – это совершенно не походило на начальника – который недостаток лет пытался возместить напускной суровостью и уставными отношениями. Тем не менее, кружку он принял.
– Даже не знаю, что сказать, – начал Самохин. – Самолёта не будет.
Суханов сразу понял о чём речь.
От ближайшего посёлка их отделяло двести восемьдесят километров по прямой – все как есть, с тремя горными хребтами, двумя большими и бессчётным количеством малых притоков, горной тайгой и одной озёрной низменностью, которая стоила всего остального рельефа. Правда, к тому же посёлку вёл водный путь, протяжённостью в 620 километров. Но путь этот в любой день грозился перекрыться ледоставом.
Амир Суханов поднял брови и отставил кружку на край стола.
– И что они предлагают? – привычно спросил он.
Под «они» подразумевалось далёкое алданское начальство. Геология – жёсткая структура, как земная кора, которую они изучали, и «предложение» алданского начальства по сути означало приказ.
– «Аннушку» нашу угоняют на какие-то работы в Новосибирск, – продолжил Самохин. – На месяц. И неизвестно, сколько этот месяц продлится.
– В отряде что, других самолётов нет?
– Да хрен их знает. Мне отсюда ничего не понятно. Но нам предложено готовиться к длительному ожиданию.
– Длительному – это до весны?
– Ну, по крайней мере, до хорошего снега.
– Ну, до снега – так до снега, – хмыкнул Суханов. – Полевые-то нам платят?
– Естественно.
– Это главное. Для мужиков, я имею в виду. Если есть гарантия от начальства, что им здесь за рыбалку и зимний сон будут платить деньги, то никакого скрипа не будет. Только им сейчас прямо надо об этом сказать. Зови в палатку! – И Амир замахнул свою порцию спирта из кружки.
Работяги приняли сведения довольно спокойно. Конечно, никто из работников партии во время сборов весной не собирался «входить в зиму», но тёплые вещи, рассчитанные на многоградусные морозы нашлись у всех. Практически каждый помнил, или сам принимал участие в каких-то предприятиях, которые заканчивались не тем, чем планировались. А так как любое продление сезона на северо-востоке Сибири неминуемо означало столкновение с холодом, то вполне логично было к нему (то есть, холоду) и готовиться. Так что все достали из загашников не только шапки-ушанки, свитера, ватники, но даже валенки нашлись в закромах.
Надо сказать, что база экспедиции представляла собой три брезентовые, натянутые на каркасы палатки – две жилые; и одна банная. Всё снаряжение для партии было завезено тем же Сухановым в марте с помощью самолёта Ан-2, и дожидалось летней заброски в одной вырубленной трёхсотлитровой железной бочке из под горючего; и четырёх прочных дощатых ящиках, побитых по периметру контровочной лентой – от медведей. Эта упаковка вмещала в себя весь необходимый на полгода запас снаряжения, продуктов и инструменты.
– Надо зимовье построить, – обратился Амир к Самохину, и когда тот вопросительно посмотрел на него, пояснил. – Я безделья боюсь. Народ у нас ушлый, бражку поставит, или ещё как-то самореализуется.
Инструментов в партии было не очень много – нашлись двуручная пила, две ножовки, три топора. Такой набор был признан Сухановым более чем достаточным. Не было больших гвоздей, но Суханов сразу сказал, что рубить избу будут «в лапу» и сажать соединение на деревянный шип. Бурав для шипов сделали из якутского охотничьего ножа – длинного и узкого, с односторонней заточкой, специально приспособленного крутить дырки в дереве.
Самохин снова ушёл в маршруты. Воспользовавшись неожиданно свалившимся на него продлением поискового сезона, он наметил новую сетку поиска, пытаясь отработать вверенный ему район с максимальной тщательностью. Тем более, что на краю планшета маячили какие-то сомнительные кварцевые массивы – возможно, с содержанием золота. Добраться туда можно было только через череду обширных марей, а мари, как известно, лучше всего преодолевать по морозцу, когда кочки, самое главное, мокрый субстрат между ними схватывает лёд.
Небо выстыло до цвета пережженного лазурита, а золото лиственниц сменилась угрюмой чернотой оголённых веток, но снег так и не выпадал. Это не обескураживало геологов – Иванов с Сидоровым валили лес, шкурили брёвна, пропиливали пазы, стаскивали заготовленный материал на определённое для зимовья место. Возле стройплощадки уже возвышалась груда болотного мха-сфагнума высотой в человеческий рост – его натаскал Суханов мешками с ближайшего болота. Мхом планировалось конопатить щели на срубе.
Крышу избы, посовещавшись, решили сделать по якутскому образцу – из тонких брёвен в два наката, а сверху насыпать земли и заложить дёрном. Печку приготовили из двухсотлитровой «лабазной» бочки, в которой хранилось снаряжение для последней точки на маршруте – той самой, на которой они оказались сейчас.
Сложнее оказалось с трубой – её пришлось изготовить из другой бочки, случайно обнаруженной в километре вверх по течению, где её в незапамятные времена обронил трактор геодезистов. У неё срубили верхнюю и нижнюю крышки, получившуюся трубу развернули, и изготовили три коротких колена – так, что получившаяся конструкция должна была едва торчать из крыши. Порыскав по заначенным во вьючных ящиках припасам, Суханов извлёк ещё два листа оцинкованного железа, припасённых по старинной прорабской привычке просто так, на всякий случай, и пообещал, если тяга будет ни к чёрту, согнуть один из них на дополнительное колено. Кто-то вспомнил идею изготовления печной трубы из консервных банок, однако, её сразу забраковали.
– Прогорит за три дня, – безапелляционно сказал Суханов.
Когда Самохин вышел из пятидневного маршрута на базу, то оторопел от величия происходивших событий. В ста метрах от берега, на сухом бугре среди высокоствольного лиственничника возвышалась гора блестящих, сочащихся смолой, золото-красных брёвен. По размерам их груда была больше самой избушки – которую планировалось построить размерами пять на четыре метра.
Возле груды брёвен располагалась уже вышеупомянутая гора болотного мха для конопатки, а рядом стройными рядами лежали тонкие жерди, заготовленные для нар, полок и прочих необходимых в зимовье предметов быта.
Самохина ждали. Ещё перед его уходом было оговорено, что к строительству зимовья они приступят все вместе – артельно. Суханов с рабочими всего лишь подготовили плацдарм для ударного выполнения работы. Правда, кроме плацдарма, был уложен фундамент – первый венец сруба из лиственниц в обхват, наполовину вкопанный в сухой песчаный грунт.
– Лет пятьдесят простоит, – с какой-то завистью проговорил Суханов. – Если лесным пожаром его не спалит нафиг.
Сам он проживал в казённой комнате в казённом бараке на окраине посёлка Алдан, и максимум на что мог рассчитывать – на однокомнатную квартиру в хрущёвке Якутска. В строящемся зимовье он видел свой дом, такой, каким он мог бы стать, если… если… если…
По проекту Суханова сруб в четырнадцать венцов они должны были подвести под крышу за три дня. Однако, это строительство заняло на два дня больше – просто потому, что и Суханов, и Самохин оказались теми, кого тридцать лет спустя назовут перфекционистами. Они тщательно придирались ко всем стыкам, при несовпадении изгибов брёвен требовали перебора трёх-четырёх, а то и пяти вариантов, перекладывали каждый сомнительный венец, пока брёвна не ложились друг на друга с таким микроскопическим зазором, что, казалось, что укладываемый между ними мох будет только мешать постройке.
Однако, и Самохин, и Суханов знали, что это – не так. Уложенный поверх пазового выступа сфагнум, будучи придавлен бревном сверху плюс массой остального строения (к каковой присоединится и засыпанная землёй крыша), утрамбовывается в тонюсенькую поломку торфа. И торф этот держит тепло нисколько не хуже исконно пользуемой для этих целей пакли.
Наступили давно ожидаемые холода. Небо из бирюзово-выгоревшего стало просто светло-серым, с лёгким уклоном в голубизну. Утром на тропинках, вытоптанных по направлению к реке, хрустели иголки осеннего льда. Вода в кружках застывала.
Отделочные работы – накатка крыши, установка нар, стола – как обычно, заняли столько же сколько сама постройка сруба – то есть ещё дней пять. Наконец, уродливое пузатое ржавое чудовище – в прошлом – бочка-трёхсотка, а ныне душа избы – печка – была водружена внутрь, трубы – установлены, и Паша Сидоров торжественно поднёс спичку к жёлтой кудели наваленной внутри бочки строительной стружки. Печь словно вдохнула в себя воздух, загудела, захлопотала, в доме запахло обгорающей ржавчиной – и жизнью. Накануне переезда Самохин вышел на связь с базой (сеансы становились всё реже и реже, ибо пришла пора беречь батареи), и на вопрос о сроках вывоза ему уклончиво ответили – решается. Однако, прозрачно намекнули на то, что экипажа с необходимыми допусками внеаэродромной посадки может не быть до самого Нового года, и поинтересовались, какие припасы им можно было бы сбросить с борта.
Самохин в числе первоочередных вещей назвал те же батареи для радиостанции, сахар, муку, и если возможно – гвозди и верёвки. Во вторую же очередь он прочил прислать запас тёплых вещей, прежде всего – обуви; и если возможно – кошмы для утепления жилища, а также – кровельное железо для труб и разных мелких надобностей. Начальство помялось-помялось, но тем не мене, согласилось, что было воспринято Самохиным и Сухановым как плохой знак – похоже, их собирались забрать как можно позднее…
Следует заметить, что Иванов и Сидоров вели себя в этой ситуации так, как будто всё развивалось наилучшим образом. Прораб Суханов закрыл им наряд на строительство зимнего домика, что обеспечивало им дополнительные средства, и, возможно, премиальные, поэтому мужики не торопясь занимались заготовкой дров и ловлей рыбы.
– Деньги целее останутся, – философски сказал Иванов. – А то бы уже пропились насмерть. Семей ни у кого из них не было.
Все ждали снега. Но прежде чем появился снег, со стороны Алдана пришёл самолёт.
Это был неторопливый, уверенный в себе Ли-2, ветеран всей эпопеи освоения советского Севера. И управлял им, судя по всему, точно такой же ветеран, ас ледовых разведок и геологических забросок… Потому что самолёт дважды пробарражировал над длинной марью, начинавшейся в полукилометре за лесом, указывая точку возможного сброса, затем принялся нарезать круги чуть в стороне, давая людям возможность подойти поближе к площадке. Затем, низко, на бреющем полёте, прошёл над заболоченным, уже начавшим замерзать, пространством, и сбросил вымпел для пристрелки.
Следующим заходом машина при подходе к мари замедлила ход, и, казалось, едва не зависла над болотом. Из брюха самолёта выскользнули четыре железные бочки из-под горючего и две молочные фляги. Все затаили дыхание, ожидая, что сейчас вслед за грузом в тайгу рухнет и сам самолёт – настолько полной была иллюзия того, что машина просто остановилась в воздухе. В этот самый момент самолёт взревел и прыгнул вперёд, набирая скорость и ввинчиваясь в высоту. Затем сделал ещё один круг над площадкой – наверное, чтобы убедиться, что люди уже подходят к сброшенному грузу, и извиняясь, покачал крыльями, после чего ушёл на восток, к Охотску.
– Ас. Наверное, из полярников, – проговорил Суханов, глядя за тем, как самолёт исчезает в небе. – Вот этот финт – с остановкой в воздухе – он смертельно опасен, чуть промухаешь со скоростью – и машина валится вниз как топор. Я такое видал на Бараборке, пять лет назад. Ан-2 довыделывался. Очень уверенный человек этот командир.
Финт неизвестного командира по большому счёту, сработал. Обычно снаряжение в сбрасываемых с борта бочках как минимум, смешивалось всё со всем, как максимум – превращалось в труху. В этом же случае не лопнуло даже ни одной консервной банки – из-за перегрузки; и не сломалось ни одного элемента в батареях радиостанции. По иронии судьбы, больше всего пострадала четвёртая бочка – с керосином для ламп. Каким-то невероятным, как всегда, образом, она в верховом болоте обнаружила одиноко стоящий валун и треснулась об него краем обруча. Вовремя подбежавшие мужики перевернули её отверстием кверху.
– Не, мужики, нас тут точно зимовать оставят. Ишь сколько топлива сбросили, – покачал головой Сидоров.
На самом деле, с топливом объяснение было гораздо проще – двухсотлитровая железная бочка была одним из самых доступных видов тары; а керосин в недемократическом Советском Союзе стоил копейки. Поэтому геологическим снабженцам было проще погрузить на борт целую бочку (исходя из соображений «запас карман не трёт», конечно), нежели разливать всепроникающую жидкость ещё по каким-нибудь емкостям.
Весь остальной груз превзошёл самые смелые ожидания как Самохина, так и Суханова: войлочные кошмы, тёсла, меховые унты, гвозди «сотка» и «стопятидесятка», кровельное железо, патроны к карабину, оленьи кукули, долженствующие заменить ватные маршрутные спальники, мука, сахар, чай и сгущёнка. Батареи для радиостанции, само собой.
Первая же радиосвязь принесла некоторую определённость – начальник партии сообщил, что их, кровь из носу, остараются вывезти из тайги к Новому году, построенное же зимовье будет служить опорной базой для полевых отрядов, действующих в данном районе на следующий год. Поэтому излишки снаряжения предлагалось «залабазировать», а также построить возле основного зимовья баню. Молочные фляги для воды (наполненные мукой и сахаром), а также львиная доля листового железа предназначались как раз для неё.
Самохин и Суханов переглянулись.
Похоже, что начальство беспокоила в отношении их отряда та же мысль, что не давала покоя «старшему составу» в отношении «младшего» внутри их маленького коллектива. Для того, чтобы люди не опустились, и не дай Бог, почувствовали себя брошенными, им дали несколько сложных заданий, выполнение которых потребует времени и значительного напряжения сил.
– Ещё и любить нас теперь будут за этот керосин два раза в неделю, – мрачно сказал Сидоров. Он был пессимистом по жизни и идеал бытия представлял как абсолютное ничегонеделание. Трудился же он как вол всю свою жизнь…
Естественно, вместо слова «любить» он употребил аналогичный глагол в нецензурном исполнении.
Пока ближайшие болота не засыпало снегом, Суханов отрядил все наличные силы на заготовку мха. Мох крошился и сыпался, но его складывали в одну из палаток, где ему и надлежало храниться до того момента, пока он не превратиться в тонкую сухую прослойку между сдавившими его брёвнами.
По всем таёжным канонам баню предполагалось делать не более чем три на три метра. Любой. Кто когда-нибудь строил своё жилище из брёвен, знает, что усилия по постройке напрямую зависят от размеров этого жилья. Поэтому после пятиметровых хором, в которых ребята расположились «всем колхозом», устройство небольшой приземистой баньки показалось им малозначительным и совершенно нетрудозатратным делом. В качестве печки и ёмкости для холодной воды были использованы всё те же вездесущие пустые бочки из-под горючего.
Читателя, может, немного удивит, почему я не пишу ничего о заготовке пищи в этой ситуации. Но «продовольственная программа» в полном объёме была решена за два дня до сброса груза тем же Пашей Сидоровым, который, прогуливаясь с карабином вдоль реки, натолкнулся на лосиху с прошлогодним отпрыском и уложил их всех с одной обоймы. Мясо геологи повесили на ветру – температура устойчиво крутилась возле нуля, почему оно не портилось; а шкуры растянули в одной из палаток – сушиться. Лосиные шкуры, дубовые как фанера, можно было прибить на стенки с внутренней стороны дома. Мяса же должно было хватить минимум на ползимы.
Алтын-Юрях тем временем схватился чёрным прозрачным льдом, морозы установились около минус тридцати. Снег всё не выпадал, и от промёрзшей поверхности земли исходили миазмы вселенского холода.
Наступил один из самых неприятных периодов в жизни бродячего, да, в общем, и любого другого обитателя Севера – предзимье, осенняя распутица. Характерен этот период обилием наледей и очень неустойчивой погодой, которая практически исключает длительные вылазки.
Время от времени с низкого серого неба ни с того ни с сего начинает сыпать мелкий жёсткий снег, и очень трудно понять – то ли закончится он через полчаса, то ли перейдёт в длительный сплошной снегопад дня так на полтора-два.
В какой-то день началось…
Мелкий сухой снежок шёл, шёл, облака над тайгой набухали в тучи, и было видно, что это – надолго. Тем не менее, выйдя из зимовья по естественной надобности часов в десять вечера (на таких зимовках народ обычно ложится спать рано), Самохин увидал, что снегопад не прекратился, как это обычно бывало ночами, а скорее – усилился.
Начальник растолкал засыпающего Суханова и они, в который раз, обошли свою базу с самодельным светильником, сделанным из пустой консервной банки со вставленной внутрь свечкой – в поисках неаккуратно брошенного инструмента и стройматериала.
Утром природа радикально преобразилась.
Белая пушистая накипь превратила жёлто-чёрную картину мира в контрастную гравюру по меди. Снег господствовал везде. Он укрывал груды дров, неснятые палатки временного становища, остатки стройматериалов, крыши строений, и казалось, что он пришёл – навсегда.
Суханов с руганью заставил Иванова и Сидорова снимать палатки. Снег продолжал падать, и прораб помнил, что под его тяжестью каркасы – ломаются, а сами палатки – рвутся. Затем, памятуя, что первый большой снегопад чреват пропажей многих полезных в хозяйстве вещей, провёл ревизию.
Потери были не очень велики – отсутствовала одна ножовка (никто не мог вспомнить, куда её уносили последний раз), потерялась консервная банка с мелкими гвоздиками, и кружка. Поругавшись для порядка на «истинно русских», Суханов про себя вздохнул с облегчением.
После чего начал планировать установку как минимум одного полноценного лабаза. Он продолжал надеяться на лучшее, что означало, что к Новому году они все увидят посёлок.
Лабаз устанавливался на двух росших рядом лесинах. На высоте восьми метров. Суханов благодарил судьбу, а вместе с ней – и алданских снабженцев, за то, что они не пожалели нескольких листов жести. Теперь ему было чем обить опорные столбы и соорудить на них «воротники» – как насаженные на ствол раструбом к земле воронки – чтобы по ним не могли взобраться древолазающие мыши – именно они, а не росомахи и медведи являются настоящим бичом всех таёжных захоронок.
Втроём они поставили на платформе настоящий сруб – в шесть венцов, в итоге их лабаз мог вместить всё наличное снаряжение не только их отдельного полевого отряда, но и всей партии.
«Пусть лучше руками работают, а не языками», – думал про себя Суханов.
Ещё одним общим делом, которое связывало их вместе, стало изготовление лыж. Сперва Самохин хотел. Чтобы несколько лыж типа «турист» были сброшены им с самолёта, но Суханов отговорил его от этой идеи, предположив, что лыжи точно разобьются о мёрзлую землю. Поэтому Иванов с Сухановым нашли и разделали на доски несколько сухих, не сучковатых, стволов чозении, и выдали каждому по паре заготовок. На неделю в зимовье развернулся конкурс на лучшие лыжи – тем более справедливый, что никто из участников не изготавливал их раньше своими руками.
Конкурс выиграл Иванов, и Самохин по этому поводу развёл предпоследнюю четвертинку спирта.
Заканчивался ноябрь. Мир окончательно успокоился, укрытый снегом, и даже свирепому прорабу стало трудно находить работу подчинённым. Самохин колдовал с картами, Суханов частенько сидел вместе с ним, слушая своего более подкованного товарища. «Истинно русские» с новой силой принялись за заготовки. Сидоров вспомнил какие-то примитивные ловушки, которые он наблюдал у эвенков на реке Токко, и пытался воспроизвести их в тайге неподалёку. В ловушки должен был идти соболь. Вернее, он шёл в них у эвенков, а у Сидорова в них не шёл никто, даже мыши. Это можно было легко проследить по нетронутому снегу на кормовых столиках возле приманки. Иванов постоянно был занят мелкими работами по лагерю.
Он же и принёс им весть о новом явлении природы…
Морозы уже давно крутились около сорокаградусной отметки. Каждое утро Иванов начинал с расчистки проруби при впадении безымянного ручья в Алтын-Юрях. И вот, он вбежал в избу с возгласом: «Прямо по льду вода прёт! Валом»!
Все быстро оделись и высыпали на берег. Картина была потрясающей. Выше по течению реки полностью замёрз перекат. Полностью – это значит – до дна. Встал ледяной плотиной поперёк течения. Так что вода, продолжающая поступать сверху, промыла проход наружу и хлынула по поверхности ледяного панциря.
Она ползла быстро и вязко, как концентрированная серная кислота; и так же угрожающе дымилась её поверхность. Часть потока застывала прямо на глазах, проходя все стадии – от насыщенного ледяными иглами-кристаллами раствора через мягкий студень до кварцевой монументальности насмерть схватившегося льда. А поверх уже замёрзшего слоя наливался следующий, следующий и следующий. Ледяной вал рос, и скоро выполз за пределы русла. Здесь скорость нарастания льда резко снизилась, потому что увеличилась площадь поверхности реки.
– Как вулканическая лава из кратера, – не преминул продемонстрировать Суханову Самохин – По крайней мере, физика процесса одна и та же.
За полдня толщина льда на реке увеличилась больше чем на метр.
По всей поверхности реки шёл пар, словно поток воды подогревался неведомым источником тепла где-то наверху. Пар оседал на кронах деревьев, формируя причудливые ледяные фигуры на ветвях и стволах лиственниц.
– Всё это, конечно, очень познавательно, но мне ни шиша не нравится, – резюмировал Суханов. – Если самолёт за нами всё-таки прилетит, нам надо будет искать другую полосу – прямо возле избы на реку он не сядет.
– Если он будет, этот самолёт, конечно, – еле слышно пробурчал Сидоров. Но его все услышали.
Тем не менее, в первой декаде декабря начальство активизировалось.
Похоже, самолёт с экипажем всё-таки прибыл в Алдан, и работал «не покладая крыл» на самых разных направлениях, по которым скопилась уйма невывезенной почты, незаброшенного продовольствия, не отправленных в национальные сёла школьников. Сперва рация торжествующе сообщила, что рейс прилетит в пятницу. Потом его передвинули на воскресенье, потом история с самолётом подозрительно заглохла дня на три. Как выяснилось – он застрял по плохой погодке в посёлке тяня, на водоразделе с Олёкмой.
Самохин предусмотрительно ничего не сказал даже Суханову. Но, тем не менее, прошёл на самодельных лыжах полкилометра вниз и проверил следующий поворот Алтын-Юряха – там. Как и предполагалось по карте, там находился длинный, почти без поворотов, полуторакилометровый плёс. Самохин аккуратно прошёл его несколько раз вдоль, убедился в отсутствии под снегом коряг, вморозил несколько палок по краям, и повесил на них длинные куски мешковины. Это действие придало ему уверенности в завтрашних днях.
Тем временем личный состав экспедиции потихонечку готовился к празднованию нового года. Было получено разрешение от начальства перегнать часть сахара в самогон, на столе появился букет веток стланика, долженствующий означать ёлку. В довершение ко всему каким-то чудом в одну из плашек Сидорова попалась белка.
Это было сочтено за исключительно добрый знак.
И действительно – вечерней связью из Алдана совершенно определённо передали – завтра!
Оживший Суханов срочно обязал перетаскать всё имущество, зпа исключением личных вещей на лабаз, и подготовить избу к консервации. Личные вещи были собраны, и стащены на импровизированную полосу.
Начиная с обеда все замерли в ожидании.
Тот, кто никогда не ждал прилёта спасительного борта после хотя бы трёхдневного ожидания. Не может понять всей глубины этого ощущения! Звук авиационного мотора чудится в слабом дуновении ветра, гуле дыма в печной трубе, звоне натянутой бельевой верёвки, да и просто… Он чудится – и всё тут! Нервы у всех напряжены. Самые юные и нетерпеливые поминутно выскакивают из помещения на воздух и вслушиваются в природу. Наиболее искушённые лежат в избе на нарах, мотивируя тем, что если прилетит – то без них не улетит, и кроме того, стены постройки, резонируя, усиливают звуки (что чистая правда, кстати).
Не обходится без пары-тройки «ложных тревог». «Летит» – забегает какой-нибудь активный слухач в избу, и вот уже все, включая самых стойких и невозмутимых, высыпают на улицу, срывая шапки, для того, чтобы уловить ещё совсем призрачный, бьющийся вдалеке как жилка на горле дистрофика, гул двигателя.
И не расслышав ничего, возвращаются обратно в тепло, награждая несостоявшегося «сигнальщика» шуточками и необидными подзатыльниками.
Самолёт прилете когда его, в общем-то, никто особо не ждал. С рёвом прошёл он над крышей избушки, сделал «пристрелочный» круг, и уже завывал двигателем на импровизированной полосе, пока «истинно русские» мужики тащили на место остатки личных шмоток, а Самохин с Сухановым выливали воду из всех емкостей, придирчиво осматривали избу и закрывали дверь.
Последним движением Суханов отвалил лестницу от лабаза и, не торопясь, двинулся к самолёту, мигающему фарами на импровизированном аэродроме.
Как ни странно, Новый, 1969 год, ребята встречали все вместе. Встречали, несмотря на непрекращавшиеся всю осень шуточки о том, что надоедят друг другу до такой степени, что при встрече будут переходить на другую сторону. Сказывались и совместные переживания, и слаженная работа, и, в конечном итоге – хороший конец. «Попугало и отпустило» – резюмировал Сидоров.
Стол в бараке ломился от мороженного чира, копчёных ленков, сушёных хариусов, лосиных котлет, рябчиковых грудок – всего того, что каждый из них прихватил с собой в котомках с заснеженных берегов Алтын-Юряха.
Первую рюмку, по предложению Самохина, подняли «за наш домик на берегу реки». И непривычно захмелевший Суханов отозвался: «Наверное, это был единственный дом, который я мог назвать моим».
Автор: Михаил Кречмар.