Был март в начале 1960-х на одном из аэродромов Якутии. Группа из пяти охотоведов и привлечённых наблюдателей и трёх членов экипажа считали с самолёта лосей вдоль речных пойм притоков Лены. Как обычно зимой (а зима в приполярных регионах начинается в октябре, а заканчивается во второй половине апреля), вылет учётного борта был назначен на десять утра.
Учётным бортом был самолёт Ан-2, наверное, одно из самых универсальных воздушных судов XX столетия. Массивный кургузый биплан грузоподъёмностью полторы тонны представлял собой, по сути дела, малотоннажный грузовик и очень мало подходил для своей нынешней роли – самолёта для авианаблюдения. Дело в том, что практически всё пространство под иллюминаторами закрывали массивные нижние плоскости самолёта, в которых находились и топливные баки. Поэтому для того, чтобы что-то увидеть с воздуха, наблюдатели садились с каждого борта парами – один смотрел по ходу самолёта, другой – в обратную сторону. С другой стороны, Ан-2 обладал двумя другими важными качествами – во-первых, с полностью заправленными баками он мог находиться в воздухе около восьми часов; и во-вторых был довольно дёшев в использовании. Оба этих качества в совокупности приводили к тому, что Ан-2 стал излюбленным воздушным судном подавляющего большинства экспедиционной братии – геологов, геофизиков, метеорологов-снегосъёмщиков, и, как в данном случае – биологов-охотоведов.
Кроме того, этот самолётик мог садиться на лыжах (и даже колёсах) на самые малопригодные площадки – замёрзшие озёра, обширные галечниковые косы, пространства мелкощебнистой горной тундры. Командир эскадрильи Зырянского авиаотряда Николай Т-ов даже хвастался, что ВСЕГДА сядет в радиусе одного километра от любой точки, которую поставит заказчик на карте. Конечно, Т-ов привирал, как положено нормальному лётчику, но рациональное зерно в его рассуждениях имелось. На лыжах Ан-2 мог сесть даже на кочкарную тундру, при условии, если эти кочки были прикрыты снегом.
Начальник группы учётчиков, Валерий Александрович обсуждал с командиром предстоящий маршрут. Всё это происходило в общей комнате маленькой аэропортовской гостиницы, на шесть номеров, где на печке побренькивал чайник, на специальных крючках сушились унты, два других члена экипажа играли в нарды (называвшиеся почему-то «кичей»), а остальные учётчики пили чай, одним ухом прислушиваясь к разговору «старших».
Учётчик Валера Бурзайкин, двадцати трёх лет роду, был самым младшим в компании. И как самого младшего, его постоянно шпыняли. Даже место на борту ему досталось самое замухрышистое – на откидном стуле возле двери, в которой тоже был прорезан иллюминатор. И смотреть Бурзайкин по бортовому расписанию должен был не вперёд, а назад, выглядывать тех животных, которые пропустили над собой самолёт, оставаясь неподвижными, а потом – побежали в противоположную сторону. То есть, тех, которых не увидел учётчик-один. Подбирать хвосты, одним словом. Бурзайкин взял три коробка спичек, лежавших на столе и подбросил их в воздух. Ему всегда доставляло удовольствие смотреть как они падают.
Алексеич, самый пожилой член группы, неторопливо разлил чай по двум термосам, нарезал хлеб и переложил его сервелатом. Всё это он завернул в бурую бумагу и пристроил в небольшой рюкзачок, куда ушёл ещё запасной комплект варежек, носков и водолазный свитер верблюжьей шерсти. Алексеич был очень запасливым человеком. И обладал завидным чувством времени. Потому что в тот момент когда он закончил оборачивать термосы тёплыми вещами и зашнуровал рюкзак, руководители полёта кончили совещаться, и командир корабля протянул планшет с картами второму пилоту – оформлять документы на маршрут.
— Сколько сегодня? – услышал Бурзайкин вопрос штурмана.
— Нормально. Около тысячи семисот.
Это он про километры налёта, подумал Бурзайкин. Стало быть, будем болтаться в воздухе около семи часов. Полный рабочий день. Неподвижно и на морозе, угу.
Экипаж и учётчики облачились в тяжёлые меховые костюмы, унты и огромные собачьи шапки. Была в те годы такая занятная мода на советском Севере – считалось, что у настоящего Большого Начальника шапка должна сама сниматься в дверях об косяк.
Но это были очень тёплые шапки.
У Валеры Бурзайкина даже и шапки собачьей не было. А был у него выданный со склада в лаборатории кожаный лётный шлем, идеально выполняющий функции термоизоляции, но делающий его обладателя похожим на смешного яйцеголового марсианина.
Бурзайкин со вздохом напялил на голову окаянный головной убор, делавший его предметом постоянных насмешек всей группы, и… По совершенно непонятному наитию сгрёб все три спичечных коробка себе в карман.
Это решение он будет потом вспоминать всю жизнь…
На мороз из гостиницы можно было попасть только через несколько шлюзов-тамбуров. И если в первом из них температура была ещё вполне терпимой, то в третьем лицо человека уже обжигал мертвящий холод Космоса.
На улице же воздух можно было резать ножом как студень.
— Что за весна такая проклятая, — выругался начальник группы, Валерий Александрович. Уже вторая декада пошла, а морозюга давит как в феврале!
— Какая уж есть, — философски заметил Алексеич, и восемь человек, скрипя массивными войлочными подошвами унтов по разрыхлённому колёсами бензовозов снегу зашагали к «своему» самолёту, возле которого уже суетились аэродромные механики.
Учётчики заняли своё место в тусклом дюралевом вагоне фюзеляжа и самолёт, прорубив положенное время винтами на полосе, развернулся против ветра и неторопливо начал свой обычный разбег по направлению к горизонту.
Через двадцать минут земля приняла свой привычный для аэронаблюдателя вид – взбитого белого одеяла, поросшего в складках густой чёрной шерстью древесной растительности. Самолёт лёг на курс и принялся отрисовывать детали русла с тем, чтобы протянувшиеся по обеим сторонам реки полосы леса и кустарника попадали в поле зрения учётчиков с обеих бортов.
Долина реки Калдан здесь расширялась среди невысокой холмистой местности, образуя широкую, в три километра, внутреннюю дельту трёх рек, притекавших из хребта Обручева. По условиям задачи учётный маршрут должен был начинаться с устья притока Буоннах, идти по нему двести километров до перевала в верховьях, затем переваливать в бассейн Индигирки и дальше следовать уже по её притокам.
Однако, штурман в неразберихе проток и стариц внутренней дельты пропустил устье Буоннаха, так и следующей реки – Андыливан, и принял за устье Буоннаха только следующее русло – уходящий на северо-восток от направления основного маршрута приток Чистагай. Все реки не имели чётко выраженных географических примет, которые можно было заметить на карте масштабом 1:500 000, и поэтому все участники маршрута долгое время были убеждены, что самолёт следует вверх по Буоннаху.
О том, что Ан-2 находится в совершенно другом месте и отклонился на 120 км от нитки изначально проложенного маршрута, экипаж и руководитель учётной группы стали догадываться лишь после того, как машина оказалась в постоянно сужающемся ущелье, причём высота учётного маршрута не позволяла самолёту подняться выше ближайших сопок, для того, чтобы определиться с высоты на местности. После краткой перебранки, в которой преобладали непечатные выражения со стороны экипажа по отношению к штурману, в кабине стало принято считать, что самолёт ошибся всего одним притоком, и они сейчас летят по расположенному рядом Андыливану, а после преодоления перевала «свалятся» в Буоннах.
Достоверно же о происшедшем в кабине не узнает уже никто… Бурзайкин об ошибках в маршруте и в определении положения самолёта на местности мог только подозревать.
Лоси, словно чёрные кузнечики, выскакивали из-под самолётного брюха, и Бурзайкин указывал все наблюдения на маршруте, не забывая отмечать время встречи с каждым зверем. Горы смыкались по бортам речной долины, леса становилось всё меньше и меньше… Наконец мелькнула занесённая снегом плоская крыша какого-то строения («поварни» — как принято говорить в Якутии), и долина реки приобрела вид белого, струящегося вниз, одеяла уже без малейших чёрных соринок на нём.
Долина Чистагая в хребте Обручева заканчивалась не перевалом, а цирком.
Только а) на карте масштаба 1:500 000 такие мелочи практически незаметны; и б) экипаж и старший учётной группы до конца не знали о том, что они находятся в долине Чистагая. И не узнали до самого своего конца. Потому что когда узенькое ущелье за поворотом неожиданно оказалось заперто вымахнувшей под небеса иззубренной каменной стеной, командир попытался резко взять вверх, а затем, понимая, что выкарабкаться уже не удастся, развернул самолёт вправо, пытаясь лечь на обратный курс.
Биплан резко накренился, начал разворот и примерно в его середине зацепился правыми плоскостями за стоящие вполсклона останцы. После чего развернулся перпендикулярно обрыву, задрал нос и разбился плашмя о скалу.
Обломки самолёта зацепились за торчащие из снега камни и загорелись.
Валерию Бурзайкину невероятно повезло.
При первом столкновении дверь, возле которой он сидел, сорвало, и самого наблюдателя выбросило в проём. Только пролетел он не более десяти метров, после чего попал на крутой склон, покрытый глубоким снегом.
Здесь ему повезло ещё раз – снег оказался относительно рыхлым, и Бурзайкин не разбился, и даже не сломал руку или ногу, а только ободрал лицо о наст.
Третий раз ему повезло, когда вспыхнувшие обломки самолёта пролетели в десяти метрах правее него и зацепились на значительном удалении от несчастного.
Здесь везение Бурзайкина кончилось.
Он находился посреди изрезанного горного массива, далеко в стороне от заявленного на контрольно-диспетчерском пункте маршрута, без снаряжения, пищи, оружия, лыж и средств связи. До конца холодов оставалось не меньше полутора месяцев; а до активного снеготаяния – двух. Самолёт догорал, а Бурзайкин обо всём этом уже подумал.
Биплан пылал чистым, ярким пламенем – это горели алюминиевые детали конструкции. Иногда Бурзайкину казалось, что он улавливает запах горелого мяса – но, скорее всего, это просто казалось, потому что ветер относил пламя в сторону.
Бурзайкин глядел на огонь и думал, думал…
Самолёт догорел только в сумерках. Бурзайкин трясся от озноба, но несмотря ни на что, подошёл ближе к пожарищу. Раскалённый каркас Ан-2 излучал тепло в течение почти всей ночи. Где-то совсем рядом, в трёх метрах, находились обугленные останки его товарищей.
Бурзайкин о них почти не думал. Он судорожно соображал что можно ещё сделать.
Как потом рассказывал Валерий, самыми страшными для него были первые две ночи после катастрофы.
Морозное чёрно-синее небо скалилось на него мириадами звёзд. Через атмосферу ему усмехался Космос, безвоздушное холодное и беспощадное пространство. Впереди была неизвестность.
— Я ж лётный наблюдатель, летнаб то есть, — рассказывал мне Валерий спустя тридцать лет после происходившего. – Должен всё разглядывать что с воздуха видно. Поэтому я сразу же подумал – надо идти к той поварне, которую заметил на краю леса. Понятно, что стоит она там совершенно брошенная, но всё-таки – крыша над головой и какой-никакой очаг. Но от самолёта я пока отходить не хотел. Пока стоял у кострища, успел провести инвентаризацию по карманам. Вещи там находились преимущественно ненужные – два карандаша для записей в тетрадь наблюдения, горсть денег, пара гвоздей, неизвестьно за каким чёртом туда попавших, и вот это… Три коробка спичек. Три полных коробка. Я сразу понял, что это – и есть настоящее моё богатство, которое надо беречь как зеницу ока. Ещё верёвочка капроновая, длиной метров пять – зачем-то отвязал от какой-то стойки в аэропорту. Просто на всякий случай. И ножик. Перочинный ножик с одним лезвием.
Вот и весь мой актив на момент, когда я только выпал из самолёта: два гвоздя, три коробка спичек, веревочка и перочинный ножик…
На момент катастрофы Бурзайкину исполнилось двадцать три года. За его плечами было совсем немного – Пушно-меховой институт в Подмосковье, а также работа на отделение НИИ пушнины и животноводства в качестве лаборанта – ещё два послеинститутских года. Конечно, часть из этих двух лет прошла в разнообразных экспедиционных работах, но всё равно – личный опыт Валерия как полевика оставался очень и очень невелик.
— Больше всего мне приходили на ум тогда приключенческие книжки – и прежде всего, «Робинзон Крузо». У этого Робинзона, так его растак, худо-бедно был целый корабль на рифах, откуда он то снимал что-нибудь полезное, то ему что-нибудь приплывало. И вообще – у него там всё вполне оживлённо было – корабли раза три просто так заходили, индейцы людоедствовали, и тепло, главное – там было тепло! Жарко даже! А там, где я стоял, и дров-то толком не наблюдалось. И корабль мой единственный – сгорел практически дотла. И точно я знал, что если меня кто и будет искать – то только в пятидесяти километрах отсюда. И что мы запрёмся в такую глухую долину, где живности нет никакой, а только снег да скалы – тоже никому даже и поблазниться не может.
И понятно мне, что надо отсюда шагать. Это трудно. Потому что шагать придётся по снегу. Лыж у меня нет.
Прикидываю, сколько осталось до ближайшего посёлка. Это Сватай. Напрямую километров двести. Это как ворона летит. А если так, как можно придти – то и все триста пятьдесят. Нет, точно не дойду. Но есть выход. Забиться в эту поварню, которую я обнаружил, и жить там до весны. Весной реки растают, сгородить плот и сплавиться докуда можно.
Сразу другая проблема – а что жрать?
Когда мы летели, то я видал много заячьих стёжек, куропатки взлетали. Лоси были километрах в двадцати, возле этой поварни, но без оружия для меня лось – недоступен. Куропаток и зайцев ловят петлями, но из чего делать эти петли? Да и много ли здесь этих зайцев и куропаток? Подумал о них и сразу есть захотелось.
Бурзайкин принялся разбирать останки сгоревшего самолёта. Он рассчитывал найти в нём хоть какие-нибудь инструменты, проволоку и нечто похожее на оружие. Ему удалось обнаружить: лопату (со сгоревшим черенком); пожарный топорик с железной ручкой из приваренной трубы; пассатижи; несколько отвёрток и напильников в ящичке для инструментов, где хранил их бортмеханик; две обгорелые кружки, ведро и рулон мягкой тонкой стальной проволоки – несколько десятков метров.
Это было настоящее сокровище!
Самым неприятным было соседство сгоревших людей.
— Когда человек сгорает – он весь чёрный становится, только зубы – белые-белые, прямо так на углях и сверкают. Я их всех обошёл, думал – может, чудом командирский пистолет уцелел. Куда там – он заряжен был, патроны в ручке взорвались, весь разворотили. Я пока в самолёте лазал, всё страшно было. Я ведь понимаю, что они мёртвые, но как ни шевельнись – кажется, что они поворачиваются и на тебя смотрят. Особенно Алексеич – он в хвосте сидел, как и я, обгорел меньше всех, и лицо у него чёрное, а глаза – красные. Веки только сгорели и он этими глазами в небо смотрит. А глаза – огромные, с кулак, сидят во впадинах. Никогда не думал, что у человека такие большие глаза, по правде-то…
Уже после полудня Бурзайкин начал спускаться вниз, в долину Чистагая. Проволоку и инструменты он уложил в ведро и завернул в кусок брезента, который выпал из разваливающегося самолёта до того, как тот загорелся.
Меховые штаны он снял и тоже присовокупил к тому же небольшому вьючку.
С каждым шагом Бурзайкин проваливался под снег, и постепенно выбивался из сил. Тогда ему пришла в голову мысль – идти не самым дном долины. А держась склонов – там поверхность снега была более удутой и местами держала человека так, что можно было по ней идти практически не оставляя следов. Но там, где наст переставал держать, Бурзайкин проваливался практически по пояс. Ему даже не хотелось думать о том, какая здесь может быть глубина снега. Хуже всего было то, что он постепенно выбивался из сил. Жутко хотелось есть. Однако, никакой доступной пищи в ближайшем будущем не предвиделось.
Уходя вниз, Бурзайкин понемногу терял из виду склон с разбившимся на нём самолётом. И вот что странно – ведь самолёт (а точнее – пепельное пятно с обгорелыми чёрными трупами-головёшками) олицетворял вроде самое страшное, что только случалось в бурзайкинской жизни – а исчез он за поворотом склона – и как будто прибавилось ещё одиночества…
Впереди как постоянно удалявшийся мираж, маячила чёрная щётка леса. И каждый шаг по направлению к ней давался всё с большим и большим трудом.
Время от времени Бурзайкин садился на снег — и думал. Думал он, прежде всего, что надо что-то словить для еды. Можно было, конечно, настрогать коры с ивняка – в детских исторических книжках ему приходилось читать как люди питались ивовым лыком. Но верилось в ивовое лыко с некоторым трудом.
К первым зарослям тальника Бурзайкин подошёл только в сумерках. Ноги к тому времени практически не гнулись. Но Валерий выбрал куртину кустов с сухими ветками, вытоптал в снегу площадку, развёл костёр и вскипятил кружку воды.
Стало тепло, но есть захотелось ещё больше.
Вторая ночь на этом пути запомнилась Бурзайкину едва ли не больше чем первая. Ивовые прутья горели как порох, поэтому небольшой запас дров закончился сразу после полуночи. Вокруг остались только снег, холод и темнота.
Этой ночью Валерий передумал очень и очень многое. Он посчитал, сколько времени займёт у него пеший переход хотя бы до реки Калдан – вдоль которой уже тянулись промысловые участки охотников. Сами охотники в конце февраля уже утянулись по посёлкам, но на избушках должны были оставаться минимальные инструменты, запас продуктов, возможно – лодки на которых уже можно было сплавиться до посёлка. Но пока – его ближайшей целью оставалась поварня, до которой, по оценкам Бурзайкина, оставалось около десяти километров.
— Когда на самолёте летишь – всё будто бы рядом кажется. Десять километров туда, десять сюда. А по земле эти десять километров иногда и день целый идешь – вон, как я тогда – по снегу, пешком и без лыж. И ясно мне, что дойду я до Калдана только к маю. Как раз, к вскрытию реки. Но сперва надо – жрать, жрать и жрать!
Слушая Бурзайкина я вдруг понял одну очень важную вещь – он ни на секунду не сомневался в том, что он – выберется, дойдёт, сплавится на каком плоту. То есть, он ни на секунду не допускал мысли что может остаться здесь – замёрзшим трупом, ещё одной мрачной вехой в истории северных катастроф.
Ну вот так – просто не допускал – и всё!
Едва чуть рассвело, Бурзайкин собрал ещё хвороста, вскипятил ещё одну кружку кипятка, выпил её натощак (а как же иначе? «сосать лыко совсем не хотелось» — заметил он) и продолжил свой путь.
Он старательно обходил впадины в рельефе, которые могли скрывать промоины («попасть в воду на таком морозе – точно ласты склеишь»), и старался двигаться, невысоко поднимая ногу – казалось, что так меньше расходуется энергия на передвижение.
А потом…
А потом он увидел первую заячью стёжку…
Это был свежий, совсем свежий след, заячьи лапы только что смели с поверхности лёгкого наста выпавший поутру снежок. Зверёк пробежал здесь буквально за несколько минут до появления Бурзайкина.
Это был всего один след – но сколько же уверенности он придал!
Ивовые заросли сгущались. Заячьи стёжки становились всё чаще и чаще.
В каком-то месте, где вдоль бровки берега несколько цепочек сливались во вполне заметную тропинку, Бурзайкин остановился и поставил две петли.
— В любом случае, надо было останавливаться в поварне. Я вот о чём подумал – от этого места до неё — ну, от силы три километра. И сюда уже будет идти тропа, а значит – добираться будет значительно легче.
До поварни оставалось всего восемьсот метров…
Это было старое, вросшее в землю строение, поставленное каким-то неизвестным охотником-промысловиком. Высотой в двенадцать венцов, с плоской. Засыпанной землёй, крышей, и с замазанным глиной очагом-камельком у противоположной стенки. Дверь была наполовину оторвана – нижнюю ременную петлю, видимо, съели мыши, нары были засыпаны сухой травой, которую натаскали пищухи-сеноставки, окон в стенах не было вообще.
Но всё-таки – это было строение, в углу его высилась значительная охапка дров, а с потолка свешивался полотняный мешок с какими-то, невесть когда, принесёнными сюда продуктами.
— Если честно – вот тогда я понял, что ДОШЁЛ. Нет, наверное, всё-таки не тогда. Тогда я как шакал воспользовался плодами чужого труда – вскипятил воду, разбодяжил в ней два сухаря.
Растопил очаг. Согрелся. Обыскал избу. Нашёл ржавую ножовку, кастрюлю, чайник. Много гвоздей. Заснул и как ни странно – выспался. А на следующее утро пошёл проверять петли и вытащил из одной из них зайца!
Здесь надо заметить, что Бурзайкину снова сильно повезло. Не в том, что он на третий день после катастрофы поймал в петлю беляка! А в том, что в тот год в северо-восточной Якутии был т.н. «год заячьего урожая». Эти годы случаются раз в десять- одиннадцать лет, и тогда заяц размножается в совершенно невероятных количествах. Естественно, добывать его в такой период, в том числе и петлями, становится довольно просто. Некоторые хитрости содержатся в самой конструкции петель и в способах их постановки – но именно эти хитрости Бурзайкин, как человек, дважды работавший с охотниками-якутами, знал. И прихлёбывая крепко пахнущий зайчиный бульон из кружки он впервые за прошедшие четыре дня позволил себе посмотреть в будущее со сдержанным оптимизмом.
Так Бурзайкин поселился в поварне в верховьях Чистагая – собирал дрова, ловил зайцев и просто считал дни. Солнце пригревало, потихоньку-потихоньку с крыши начала сочиться капель. Трижды он слышал над хребтом звук авиационных двигателей – самолёт искали, но, судя по всему, очень далеко от места его настоящего падения.
Думаю я, что эти несколько дней Бурзайкин просто-напросто отходил от невероятного нервного шока и потрясения. Этот шок он ухитрился загнать предельно внутрь себя и полностью сосредоточиться на своём спасении. Добравшись же до места с относительно гарантированной безопасностью, он, как заметил сам, полностью ушёл в «насекомое существование».
Вместо чая он заваривал листья брусники, которые собирал в двухстах метрах от поварни на обдутой бровке берега. Зайцев он ловил столько, что ему удавалось даже морозить части их тушек и создать на будущее небольшой запас. В тот же запас Бурзайкин определил и найденные в поварне сухари. Он положил себе есть не больше одного сухаря в два дня, предполагая, что они очень ему понадобятся на пути до Калдана.
Кроме того, Бурзайкин начал делать лыжи.
В качестве заготовок для лыж он использовал толстый сухостойный ствол ивы-кореянки – чозении. Это было чертовски неторопливое занятие – сперва он принёс обрубок длиной в свой собственный рост в поварню, затем тщательно распустил его на две доски. Главной проблемой для Бурзайкина была невозможность наточить инструменты – обгоревшие напильники с этой задачей справлялись плохо. То есть – топор с лезвием из мягкого металла они ещё брали, а вот зубья пилы-ножовки – уже нет.
Но древесина чозении была мягкой, торопиться было некогда, и по утверждению Валерия, через пять дней ему удалось соорудить пару самых страхолюдных на свете лыж – шириной почти в две ладони и длиной полтора метра. Концы их он загнул над огнём в камельке, поверхности обжёг, крепления сделал из брезента, который обнаружил возле самолёта.
Надо сказать, что существование Бурзайкина в поварне было отнюдь не столь идиллическим, как можно было бы это заключить из написанного мною. Зайцев из расставленных вокруг избушки петель начала потаскивать росомаха, да и вообще их количество в окрестностях оказалось конечным. Бурзайкин поймал и заморозил около двадцати зверьков, но за каждым следующим ему уже приходилось уходить дальше и дальше. Дни увеличивались, и надо было потихоньку решать – двигаться ли отсюда дальше на Калдан, или ждать вскрытия рек в поварне на Чистагае.
— После того, как встал я на лыжи, мне буквально море по колено показалось. Как крылья обрёл. И это даже на таких, совсем страшненьких, которые у меня получились. Теперь я уже только отъедался и готовился к переходу. Сомнительно мне было, что по Чистагаю, особенно в его верхнем течении можно хорошо сплавиться на плоту. А потом, когда в полутора километрах нашёл ещё одну ровную чозениевую сушину, решил сделать ещё одни лыжи.
Следующие лыжи Бурзайкин готовил про запас. Было очевидно, что его самодельные конструкции не очень надёжны, и могут треснуть на жёстком насте, или при пересечении буреломной тайги. Кроме того, он продолжал истреблять зайцев и морозить их мясо – в итоге у него оказалось почти двадцать килограммов зайчатины. И в начале апреля Бурзайкин, завернув в брезент свои, в высшей степени, нехитрые пожитки, покинул гостеприимную поварню неизвестного охотника и двинулся вниз, волоча за собой запасную пару лыж.
Проблему с ночёвками Бурзайкин решал просто.
Он добирался до более-менее значительного залома на берегу реки, складывал большой костёр и ложился рядом. Теплело, температура редко падала ниже минус двадцати по Цельсию, и овчинный полушубок, меховые штаны и унты неплохо защищали от холода. Лыжи он укладывал на снег, а поверх них наваливал охапку веток кедрового стланика. Несколько раз он устраивал пожоги на гальке, заваливал их тем же стлаником и мирно дрых.. сколько дрыхлось.
— Исключительно расслаблящее дело эти пожоги, — чуть ли не мечтательно говорил Валерий. – Как в бане побывал – весь организм оттаивает и размягчается.
Однажды его путь пересёк след недавно поднявшегося из берлоги медведя.
— Встревожился я, конечно. Поглядел, откуда след, и обошёл то место, куда он направлялся как можно дальше.
Я спросил его, опасался ли он во время своего странствия хищников – тех же медведей, или волков.
— Волков? Да я про них и не думал вообще. Медведя, конечно, опасался. Весна же, он только после берлоги, жрать ему нечего. Да, встречал их следы раз несколько на своём пути. На самого не наткнулся, слава Богу. Но, по правде сказать, мне тогда казалось, что не для того я из самолёта живой выпал чтобы меня эта косматая тварь под конец дела сожрала. Гораздо больше я боялся под лёд провалиться. Но Чистагай становился всё шире и шире и я шёл прямо по руслу реки, делая даже на моих убогих лыжах по сорок километров день. Вообще, я хочу сказать, что после того как я вошёл в ритм, мне сам переход казался таким же бытовым мероприятием, как и жизнь в поварне. Проснулся, сварил зайчатины, поел, встал на лыжи – и в путь. Часам к пяти снова остановился, попил воды с иголками, снова двинулся. Ближе к семи-восьми часам начинаешь выглядывать где тут дров побольше. Нашёл подходящее место – ну, галечник чистый, рядом деревьев навалено – жгёшь костёр, рубишь лапник. Брезентом прикрылся и спишь. Через семь дней я уже был на Калдане.
Здесь перед Бурзайкиным встала дилемма – двигаться вверх или вниз по реке. Дело в том, что на Калдане в то время стояло два посёлка – один в ста километрах выше впадения Чистагая, второй – в ста восьмидесяти ниже. По некоторому размышлению Бурзайкин направился к тому, что ниже.
— Теплело с каждым днём. По льду уже пошла вода. Я опасался, что придётся пережидать распутицу на берегу. В принципе, я на это и рассчитывал, но надеялся, что смогу выйти на стоящие на Калдане охотничьи избушки. Однако, избушек прямо по берегам реки я не обнаружил. Все они стояли чуть в глубине, в полосе тайги. Искать их у меня не было времени – вся моя энергия была подчинена одному – быстрее вниз, вниз! К людям! Теперь они казались мне совсем близкими.
На самом деле Валерий Бурзайкин вышел на посёлок Сватай перед самым началом массовой распутицы. Новые лыжи он так и не надел ни разу…
Правила выхода по Валерию Бурзайкину.
В. Бурзайкин оказался, наверное, в одной из самых безвыходных ситуаций, в которые может попасть современный человек в дикой природе – он оказался один и без снаряжения посреди северной тайги, в конце зимы, вдалеке от человеческого жилья. Он сумел предельно сконцентрироваться на проблеме своего ежедневного физического выживания. Однако, без минимума найденного на пепелище самолёта снаряжения (в частности, без проволоки и топора), ему, скорее всего, не удалось бы уцелеть. Настоящей находкой для него стала заброшенная поварня на Чистагае; ну и многочисленность зайцев в этом районе.
Для самого Бурзайкина весь период выхода чётко поделился на два этапа: первые три дня – до второй ночёвки в поварне; и всё остальное. По сути, весь процесс «выживания» в эти три дня и уложился – дальше он просто шёл накатанным путём таёжного быта, правда, предельно минимизированного.
И ещё: обратите внимание! Бурзайкин не стал тратить времени на изготовление даже самого примитивного оружия (а ведь возможности у него были – привязать напильник к палке, к примеру). Он хорошо понимал, что от нападения дикого зверя такой эрзац не спасёт, а для добывания пищи ему было более чем достаточно проволочных петель.
Автор: Михаил Кречмар.