Анатолий Алимов

Алимов Анатолий Петрович.

Алимов Анатолий Петрович.

Алимов Анатолий Петрович, родился в 1955 году в с. Балаганное Ольского района Магаданской области. Его очерк о родителях является документальным свидетельством периода репрессий. В настоящее время принято считать, что лагерная жизнь была настоящим адом. Но, как видно из очерка, мать автора впервые в жизни попробовала белый хлеб, отбывая заключение; её пребывание в карцере не приветствовалось начальством, поскольку имелась потребность в рабочих руках.

При этом отдельные положительные воспоминания о лагерной жизни не следует связывать с её принадлежностью к так называемым «стукачам» – в отличие от того, как это часто встречается у других, ангажированных авторов, мать автора «неожиданно» не оказывалась в гуще событий, чтобы потом иметь возможность описать это в своих воспоминаниях, и к тому же была недостаточно образованной. Однако эти положительные оценки, возможно, следствие того, что жизнь в других местах в те предвоенные, военные и послевоенные годы бед и лишений в нашей стране была не легче.

Нет никаких данных о том, какое наказание понёс её муж, охранник лагеря, за связь с осужденной, подтверждённую официальной регистрацией. Некоторым опровержением нынешним политологам, связывающим современные проявления национализма с последствиями «того» режима, может служить отсутствие каких-либо негативных оценок со стороны окружения родителей автора по поводу брака его отца, по национальности русского, с татаркой.

Необходимо обратить внимание на ту часть воспоминаний, где рассказывается о так называемых самоохранниках (по словам матери автора – это «чистые звери, нелюди»). В период наступления во время Великой Отечественной войны Красная армия испытывала потребность в многочисленном пополнении. На фронт призывали даже шестнадцатилетних. И, естественно, режим самоохраны был направлен на высвобождение боеспособного мужского населения для действующей армии с заменой охраны лагерей на фашистских пособников с освобождённых территорий, большей частью западных союзных республик. Старожилы Магадана, в те годы находившиеся в детском возрасте, в частности, Д.И. Райзман, вспоминают, что их контакты с заключёнными осаживались окриками, в основном на украинской «мове».

В связи с этим, поиск корней «голодоморов»» и «геноцидов» в России, преемнице СССР, государстве, которое, кстати, возглавлялось тогда выходцем из Грузии, кое-кого может привести и уже привёл не туда.

Родители

Прошло уже десять лет, как я остался один. Нет, есть сын, которого я люблю, друзья. И как выразился один мой друг: «Петрович, у тебя всё есть». Но знать, что у тебя есть мать, отец — чувство особое. Всегда можно пойти и стать самим собой. Вернуться в те далекие дни, что называются детством. Когда они были живы, не задумывался над этим. Теперь же, вспоминая рассказы матери, иногда отца, которого всю жизнь называл батей, стараюсь представить себе, кто же они были, мои родители?

– В Магадане живем с 1960 года. Приехали из небольшого поселка Тридцатый, что недалеко от села Талон. Домов там было немного, шесть-семь от силы. Небольшая ферма на 50 коров. Жители, в основном, бывшие заключенные. После освобождения многие не спешили возвращаться в родные края. Кого совесть мучила, кто побаивался. Один как-то осмелился. Так его в родной деревне мужики поймали и сказали: «Ночь можешь переночевать, а утром – чтобы твоего и духу не было. Не уедешь – убьём». А как же иначе, если он помощником бургомистра при фашистах служил. К нам вернулся, и больше об отъезде и не помышлял. Такие у нас в лагере в охране были – самоохранники назывались. Чистые звери, нелюди. Над заключенными издевались.

Мать также часто вспоминала одну историю. Как-то после работы, зимой, одну группу заключенных, кормящих матерей, построили и за невыполненную норму заставили лежать два часа голой грудью в снегу. Было это в феврале.

– Жили в поселке дружно. А как же иначе, когда на одних нарах спали, работали бок о бок. Время познакомиться было. Работала на ферме дояркой, замещала скотницу. Отец коров пас, движок крутил, чтобы электричество подавать на ферму, в жилые дома по вечерам. Вообще жили хорошо. Из еды почти все своё: картошка, рыба, молоко, мясо. Отец часто на рыбалку ходил с мужиками. Куропатки зимой прямо возле дома в снегу прятались. Ружьё возьмёт (оружие держать он имел право), выйдет, стрельнёт пару раз – запас есть. Кроликов разводил.

С этими кроликами потом целая история вышла. Батя у нас был человек с размахом. Если кроликов разводить, то много. Если на рыбалку, то с неводом. Только часто его размах до добра не доводил. Бросал на половине дороги.

Так случилось и с кроличьей историей. За короткое время они так расплодились, что клетки, наспех сколочённые, уже не вмещали всё количество. Длинноухие зверьки прыгали по всему дому. Один даже стал всеобщим любимцем. Назвали Васей. Любил сахар из сахарницы воровать. Не успеешь пустить его в комнату, а он уже на обеденном столе. Но в соседстве с ними были и свои неприятности. Не успеет мать убрать, а через пару часов снова можно начинать. И отец решил избавиться от неприятного соседства.

Недалеко от дома вырыл небольшую землянку и всех длинноухих зверьков там поселил. Клетки им не поставил — жили на воле припеваючи. Через некоторое время так расплодились, что батя и сам не знал, сколько их там. Раз в день заходил покормить, а потом реже и реже. В общем, сказал: «Да пошли они подальше», — и махнул на них рукой.

Народ в маленькой колонии на Тридцатом был колоритный. Особенно отличался дядя Гриша, фамилию мать не называла, по прозвищу Чума, что вполне соответствовало его характеру. Заводной, как говорят про таких в народе. А он действительно умел расшевелить любую компанию. Любил пошутить. Как-то раз рано утром поднял ножом бульдозера наш домишко. Батя со сна подумал, что землетрясение, на крыльцо в одних подштанниках выскочил. Потом долго ругался и не совсем потребными словами — матерщинник он был страшный. Чума смеялся и говорил: «Это я вам учения устроил». Бульдозер он свой водил мастерски. И здесь не стоит удивляться — всю войну прошел водителем танка. А в конце с ним вышла маленькая незадача. До сих помню его рассказ.

– Стояли мы тогда под Прагой, десятого мая узнали о капитуляции. Обрадовались и, по русскому обычаю, запили. Пили за то, что живы остались, за то, что солнце над головой светит. Да мало ли за что русский человек пьёт. Однажды просыпаемся утром после всех этих радостей. Внутри печёт, трубы горят.

Похмелье – штука тяжкая. Тебе, пацан, ещё неведомо это чувство, но подрастёшь, узнаешь. В общем, не выпьем – помрём, а взять не на что. Всё спустили за это время. А тут меня – молодой и глупый был – идея осенила. Говорю своему экипажу.

– Братцы, давайте местным крестьянам танк загоним. Всё равно войне конец, а новой не предвидится.

Согласились быстро, болели-то одной болезнью. Быстро нашли покупателей, так как в деревнях лошадей почти не осталось, а пахать и возить надо было. Танк продали за бочонок пива и бочонок самогонки. Не успели допить, как чекисты повязали. Мне, как зачинщику, на всю катушку и впаяли. Десять лет и «по рогам», что в переводе означает лишение всех гражданских прав. Так на Колыме и очутился. Отсидел, женился, здесь и осел.

Вот такой уж он был человек. Чума, одним словом.

Алимова Мавсиля Халиковна слева.

Алимова Мавсиля Халиковна слева.

Родилась же мать в небольшой татарской деревне Тансаитово, недалеко от столицы Башкирии Уфы. Деревня была захолустная, дворов двадцать-тридцать. Разводили коров, сажали картофель — перебивались с хлеба на воду. Мне как-то не верилось, когда она рассказывала об этом. Но когда в 1964-м мы первый раз поехали на похороны деда, в этом убедился. В деревне в то время даже «лампочки Ильича» не горели. Электричество подведено не было. А в то время, особенно в военные и послевоенные годы, говоря проще, просто голодали. Корову не держали — кормить было нечем. В военные годы и после запрещалось для себя что-то заготавливать — только в закрома Родины.

Когда становилось вообще невмоготу, в зимнее время, ночью, выходили на колхозные поля. Снега мало, а что и было, то ветром выдувало. Картошку из мерзлой земли выковыривали. Раз бригадир застукал. Так нагайкой огрел, что мать долго вспоминала. В 1944 году мой дед по материнской линии, Халик-бабай, как звали его в деревне, человек среди колхозников уважаемый, столяр-краснодеревщик от бога, сказал матери:

– Мавсиля, ты уже совсем взрослая стала, пора и нам помогать. Езжай в Уфу. Работать будешь в детском доме, а то в колхозе одни палочки зарабатываешь.

В то время так трудодни назывались. По ним, после сбора урожая, выдавали натуральные продукты: картофель, овёс, пшеницу, а иногда и вообще ничего.

Алимова Мавсиля в центре, в пуховом платке.

Алимова Мавсиля в центре, в пуховом платке.

Так мать и стала заведовать выдачей постельных принадлежностей. Как уже говорилось, время было голодное, воспитанники детского дома были в основном дети военных лет. Простыню, наволочку выдадут, они её за миску картошки на базар снесут. Вдруг ревизия нагрянула, пять простыней недосчитались и… Судили мать быстро — дали девять лет за утерю государственного имущества и сослали на Колыму. Сначала до порта Ванино, потом на барже – в Нагаевскую бухту.

— В Ванино уголовники раздели меня (мать перед отъездом новый пуховой платок дала, чтобы не мёрзла в дороге), взамен дали старье. До Магадана баржа шла долго, на море неспокойно было. Штормило так, что, когда пришли, сил подняться не было. Да и все эти дни не ела ничего. Пришвартовались, охранники и матросы тех, кто не вставал, за руки за ноги вынесли, на берегу бросили, как мешки с песком. Как пришли в себя, построили нас и повели на пункт, где распределяли по лагерям. Мне выпало село Балаганное. Там тогда один из женских лагерей располагался. Сказать, что в лагере было плохо — не могу. Там первый раз в жизни белый хлеб поела. А еды было много, благо лагерь возле моря располагался.

Здесь могу от себя добавить, как это случилось. На лесозаготовке выполнила она полторы нормы, получила разрешение от старшего охранника отовариться в лавке для вольных. Купила буханку белого, еще горячего хлеба, вышла на улицу, прижала к груди и сама не верит глазам своим. Она будет есть белый хлеб! В Балаганном тогда хлеб отменный пекли, буханки были по килограмму, свежие, хрустящие. Счастливая, она подходит к пропускному пункту. Молодой парень, стоявший на посту, грубо вырывает буханку и бросает в небольшую лужу от растаявшего снега – дело весной было: «Заключённому нельзя!» У матери в глазах потемнело от злости. Выхватила она буханку из лужи, размахнулась и изо всей силы залепила обидчику.

– Уж сильно я тогда обиделась. Почему? Заработала честно, за все годы и в руки не брала. А тут такое счастье. А это счастье в грязную лужу.

У охранника лицо разбито в кровь, меня в карцер на двадцать суток. Повезло – начальник лагеря хороший человек был. К заключённым относился по-человечески. Кто работал в полную силу, тех всячески поощрял. Узнал о моём конфликте с охранником, выслушал и отдал распоряжение меня выпустить. При этом добавил: «Лучше пусть она лес валит, чем отсиживается».

Конечно, работали до изнеможения. Зимой – в лесу, летом – на рыбалке. Мне часто приходилось с верховьев лодки с выловленной рыбой перегонять в одиночку. Одну нагружаешь полностью до краев, привязываешь к другой. На первой я на вёслах – рыбы там поменьше. Каждый раз удивлялась, почему вторая лодка, где рыбы было много, притапливалась сантиметров на пятьдесят, а совсем не тонула.

В этом месте своего рассказа она всегда приостанавливалась и обращалась ко мне:

– Вот только ты недавно мне объяснил по¬чему. Спасибо, Толя!

Любовь ко мне у неё была безграничной. А ей пришлось пережить многое. Из лагеря вышла со мной на руках. Отец в то время с нами не жил, хотя они и были расписаны. Мать долго ждала его, всё говорила: «Погуляет и придёт. Сын есть. Тебя он любил».

Пётр Алимов на фото справа.

Пётр Алимов на фото справа.

В тот день, когда я родился, он на вышке, на посту стоял. Вдруг прибегает к нему командир взвода.

– Петро, пляши, твоя Маша тебе подарок сделала, у тебя сын родился.

Не говоря ни слова, батя поднимает автомат и весь «рожок» в небо выпускает. Командир ему пятнадцать суток определил на «губе» отсидеть за самоуправство, а я родился под звуки салюта, хотя и самопального.

Со мной матери пришлось сильно помучиться. Не успел родиться, акушерка сразу поставила диагноз.

– Он у тебя видеть не будет, не надейся.

Представляю, как матери было это больно слушать. Но бог миловал, пронесло. В раннем детстве болел много. Как-то, когда температура у меня была под сорок, она сказала:

– Ты у меня в детстве всеми болезнями переболел, какие есть. Вот и вырос такой здоровый и умный.

Спасибо, мама, на добром слове. Но, продолжаю. Через несколько месяцев её снова сажают. На сей раз всё было гораздо серьёзней предыдущего. Обвинение носило абсурдный характер – работа на вражескую разведку, организация взрыва завода в далёком городе Ташкент. По делу проходила некая Мавсиля Алимова.

– Начальство в лагере было новое, в документах не копались, а меня допрашивали с пристрастием. Только возвращение старого начальника и спасло. Вернулся, узнал, что меня посадили, раскричался: «Да как она могла завод взорвать, когда пять лет назад у меня сидела. И фамилия у неё была девичья Губайдуллина. Она мухи не обидит, а ей организацию взрыва приписывают».

Поверили, но запрос послали, а потом и освободили. Ту, Алимову, оказалось, уже арестовали месяцев восемь назад. Дело прошлое, но вот думаю, может, она тоже не виновата. Времена были строгие.

– Пока суд да дело – с тобой отсидела шесть месяцев. Зимой это было, сидела одна, как особо тяжкий преступник. В камере холодно, сыро. Всё просила охрану: «Заберите ребёнка, определите ко всем детям». Отвечали:

– Сиди пока. Примут решение, осудят официально, тогда и заберём.

Чтобы тебя согреть, с себя последнее снимала и закутывала. Но потом, как оказалось, не уберегла. В тот день, когда освободили, дома уже, у тебя температура поднялась. Утром местную фельдшерицу пригласила, и она диагноз вынесла:

– Не жилец на этом свете. Через пару дней хоронить придётся. Сама виновата, довела ребёнка, а может, специально, чтобы не возиться.

Обидно, накричала на неё. Она ушла, а я села и заплакала. Но, видно, Бог не захотел твоей смерти. На другой день известный тебе дядя Гриша зашёл. Он часто навещал, а тогда был на вольном поселении. Зашёл, ему пожаловалась. Он, как всегда, действовал быстро.

– Ты, Маша, пока печку растапливай, я пойду дров нарублю.

Минут через тридцать печка уже гудела. Дядя Гриша дрова поворошил, сел к столу и сказал:

– Сейчас прогорит, остынет чуток, и будем лечить твоего малого.

Ещё минут через сорок на ещё горячую печку постелили тулуп старый и меня сверху.

– Полежал, неожиданно улыбнулся, ручками зашевелил, а потом и есть попросил, – рассказывала мать. – Рада была, что всё обошлось. Потом никак не могла успокоиться: то плакала, то смеялась.

Не знаю, благодаря лечению или маминым молитвам, но с того дня болячки от меня отступили. Мать же была уверена, что Бог помог.

Человек она была обычный, в мечеть не ходила – тогда их не было. Но перед едой, видел, как её губы шепчут слова молитвы, восхваляя Аллаха.

Когда я все-таки надумал креститься – наступило такое время, это когда мне за сорок перевалило – спросил у неё.

– Мама, ты не против будешь, если православие приму?

– Делай так, как душе угодно. Бог один, а русская вера или наша татарская – кому как нравится.

Крестился, правда, после её смерти.

Анатолий Алимов в детстве (на фото справа).

Анатолий Алимов в детстве (на фото справа).

Мать была смелым человеком. Как-то, жили тогда на Тридцатом, пошла она за жимолостью. Много её тогда было в тех местах. Когда созревала, то куст, на котором росла ягода, издалека как бы синим облаком окутывался, начисто забивая зелень листьев. Меня мать с собой взяла – дома оставить было не с кем. Пришла, посадила на пенёк, отошла неподалеку и принялась ягоду собирать.

– Собираю, иногда перекликаюсь с тобой. Проверяю – всё ли в порядке. Так прошёл час. Вдруг слышу, ты кричать стал: «Мама каманы кусаются», – ты так комаров называл в детстве. Потом плакать начал. Не выдержала, пошла посмотреть, что там у тебя. И застаю такую картину: ты на пеньке сидишь, возле тебя медведь и обнюхивает. С испугу хватаю палку, что под рукой оказалась. Хрюкнул он только и бежать бросился. То ли молодой был, то ли какой-то непуганый, а мог бы и…

Что «мог бы», теперь знаю. Видел как-то по-следствия медвежьей атаки на человека. Зрелище не для слабонервных.

– Собралась по-быстрому, даже ведро, наполовину наполненное, не стала брать. Не до этого было. Домой пришла и без сознания упала. Страх за тебя догнал.

«На медведя с палкой с испугу» – не знаю. Потом и у самого были с этим лесным гигантом встречи. Но чтобы на него с палкой! Какое там – ноги, как ватные, во рту сухо, общая слабость. Буквально, чуть в штаны не наложишь. А с палкой даже не могу себе представить. Ответ прост – материнская всепоглощающая любовь к своему чаду.

Признаюсь честно, так уж сложилось, что в жизни больше уважаю женский пол, чем мужскую половину. Во многих критических ситуациях женщины остаются на высоте там, где мужчины пасуют. Пример – моя мать.

А с отцом у нас сложились в детстве, да и в юности, сложные отношения. Уж очень он был не прост. Хотя, по его выражению: «Эх, сын! Что с меня взять – два класса начальной школы и длинный коридор». И, действительно, до самой своей смерти он читал по слогам, писать не мог вообще. Свою подпись воспроизводил только печатными буквами. Иногда говорил матери с иронией: «Ты у нас грамотная, тебе и решать». И то правда, по сравнению с ним мать была грамотным человеком – закончила национальную школу, что по нынешним меркам приравнивается к восьми классам средней общеобразовательной. В те времена не каждый мог себе это позволить, тем более бедная многодетная семья. Заслуга в этом её отца, Халик-бабая. А было у них одиннадцать детей.

Мой отец родился недалеко от Пензы, в деревне Сенное. Фамилия у него тюркского происхождения, принять её можно было и за татарскую. Сами они были чисто русские. Отец всегда говорил по этому поводу: «Чисты мы, до седьмого колена»! Повода же сомневаться было достаточно. Часто его на работе подкалывали: «Петро, ты, говоришь, русский. А зачем фамилию жены взял?» Как он возмущался! Но это надо было видеть и слышать. Словами не передашь.

А всё оказалось гораздо проще. Когда был в отпуске на родине отца, деревенские старики рассказали.

– Еще в девятнадцатом веке жила здесь старая барыня, то ли татарка, то ли азербайджанка. Это её фамилия. Когда в 1861 году вышел указ дать волю крестьянам, она тоже дала свободу своим крепостным. Фамилий у них не было. Вот всем и дали одни прозвища. И чтобы не возиться, писать и придумывать, окрестили их одним махом фамилией бывшей владелицы.

Посетил также памятник не вернувшимся с войны. Наша фамилия повторилась 34 раза. Нашёл и моего деда. Фамилия его стояла третьей сверху.
Дед ушел на войну с самого её начала. Воевал в пехоте. В 1945 году погиб при взятии Берлина. Мать свою отец не помнил, а может, и не хотел помнить.

– Ушла она от нас. Сказала, что на заработки. Тогда многие уходили из деревни в поисках хорошей жизни. С тех пор её больше и не видел. Семью кормил отец. Был он невысокого роста, но силы неимоверной. В деревне скот забивал. И прозвище у него было Игнат-забойщик. Одним ударом мог любого быка уложить. На фронт ушёл, я остался за кормильца. Летом в пастухах ходил, зимой на колхозном сеновале работал. Кроме меня были и младшие: брат и сестра. Как жили? А что об этом говорить. Как все!

В этом месте всегда следовал жест правой ркой, означающий: «Да пошли вы все! Не лезьте в душу!» Он часто повторял его. Бывало, сидит молча, о чём-то задумался, а рука автоматически отмашку дает. Особенно часто это было в дни его болезни перед самой кончиной. Но об этом потом.

– После войны брат с сестрой уже встали на ноги. Моя помощь уже стала не обязательной. Подался я в Москву к родственникам. Они тогда жили в небольшом городке Барыбино. Располагался он недалеко от столицы. Поступил в ФЗУ – фабрично-заводское училище – на литейное отделение. Туда и с двумя классами брали. Отучился, получил профессию. Несколько лет отработал на заводе имени Лихачева, в литейном цехе.

Потом армия. В 1952 году нас на Колыму привезли, заключённых охранять.

Приезд солдат срочной службы в наш северный край было знаменательным событием. Лагеря освободились от тяжелого гнета. Самоохранники ушли в прошлое. Из рассказов матери:

– Когда приехали солдаты, нам легче стало. Над нами уже не издевались так, как раньше. Если проштрафился, всё по закону. Норму не выполнил – паек урежут, грубое нарушение режима – карцер. Нас бить перестали, а то всякое было.

Тогда она встретила своё женское счастье – моего отца.

– Маленький мой. – Она любила его так называть. – Ростом небольшой, фигура миниатюрная, но всё при нём. Гимнастёрка на нём, как влитая сидела. Очень шло ему воинское обмундирование. А загуливал так – кто в молодости не гуляет! А так я счастливая была!

Ну что поделаешь с любящей женщиной! А лю¬била она до самых последних дней своей жизни.

Но загулы нашего гулёны, бывало, несколько лет продолжались. Когда я родился, через шесть месяцев, во время «ташкентской отсидки», батя ушёл на три года и только в 1958 году вернулся.

И на этот раз навсегда. Но за три года мать, чтобы меня прокормить, все свои вещи продала.

Служба отца продолжалась то по восходящей, то по наклонной линии. Ему присваивают звание старшего сержанта, и он становится командиром взвода. А через несколько месяцев лишается звания из-за конфликта с начальством, и его переводят в повара, где он тоже продержался недолго. Тот случай вспоминал всегда только с юмором.

На фото Алимов Пётр слева.

Алимов Пётр (на фото слева).

– Собрался я обед солдатам готовить. Думаю, ухи заварю, компот поставлю, котлет наделаю. Посуда была грязная. Всю в котел свалил. Водой залил и на печь. Дров наколол, затопил. И всё это время к бидону с брагой прикладывался. Он у меня всегда стоял для поднятия настроения. Немного прилёг отдохнуть, но потом встал и всё, что необходимо: первое, второе и третье – приготовил.

Вдруг чувствую, как кто-то меня за плечо трясет. Вскакиваю – передо мной наш старшина стоит.

– Обед готов?

– Так точно!

– Он еще и врёт! Марш на гауптвахту!

И таким матом покрыл, что я больше никогда и не слышал. Открываю котел, а там посуда грязная, и вся вода выкипела. Оказалось, что заснул я. А всё остальное мне приснилось. Как на «губе» отсидел, снова звания лишился. Пошёл на пост «сопли морозить» рядовым. Так рядовым и на «гражданку» вышел.

После службы он работал электромонтёром. Здесь умудрился со столба сорваться. Месяц в больнице провалялся. Когда на Тридцатый переехали, определили его торговой точкой заведовать, как вольного и без судимости. Торговал недолго, уволили за недостачу.

Перешёл в пастухи, здесь и осел, работал до нашего переезда в Магадан. В весенние месяцы его посылали заторы на реке Тауй устранять. Дамбы, которая в настоящее время существует, сейчас по ней дорога проходит «Балаганное — Талон», тогда ещё не было. Почти каждую весну заливало посёлки. Надо было взрывать глыбы льда, загромоздившие проходы и не дававшие воде дорогу вниз по течению. Русло реки менялось, и вода устремлялась во все стороны. Особенно страдал наш посёлок. Заливало так, что от домов только крыши оставались. Там мы и пережидали наводнение. Мне, ребёнку, это очень нравилось. Взрослые были не в восторге от этой напасти. Чтобы заторы ликвидировать, существовал один способ — взорвать. Отец сам первый вызвался. Как-то признался:

– Любил я это занятие! Грохот стоит, льдины в небо летят. Красиво!

Но это недолго продолжалось. Как-то один раз пошёл он, по его выражению, «погрохотать чуток». Ждём мы его, ждём, а всё не идёт. Уже смеркалось, когда появился на пороге. И в каком виде! Одежда в клочья, лицо в ссадинах, прихрамывает, но весёлый.

– Рвануло так, что я пять или шесть метров по воздуху летел!

И рукой махнул: «Ерунда, живой же!» Как я уже упоминал, человек он был бесшабашный.

Тогда мать первый и последний раз в жизни выразилась непотребными словами. Больше я от неё никогда такого не слышал. И добавила:

– Больше ты, Петя, никуда не пойдёшь!

И он, правда, больше взрывать лед не пошёл. Хотя и своевольный был — страсть. Потом мы узнали, что человек, работавший вместо него, погиб. Возможно, мать предчувствовала это и сохранила отцу жизнь. Повторяю: любила она своего «маленького» .

Пётр Алимов.

Пётр Алимов.

Да и отец после своих загулов стал «домашним» человеком. В Магадане, куда мы переехали из-за моих болячек, они пошли работать на Магаданский ремонтно-механический завод, в литейный цех, где и отработали до пенсии. Заслужили много знаков отличий, почётных грамот. Не раз получали звание «Лучший литейщик города». В 1980 году получили маленькую однокомнатную квартиру.

Отец умер раньше матери — в 1987-м. Мать через одиннадцать лет после смерти «своего маленького». Как я уже писал, к отцу я относился по-разному. Иногда даже ненавидел, когда он поднимал руку на мать. И только после смерти понял, кто он, мой отец.

В тот день, когда отец умер, зашёл я в палату, где он лежал, принёс две бутылки водки, чтобы принять за упокой души с его соседями по палате и услышал:

– Петро был настоящим мужиком. Человеком, знавшим, что его дни сочтены, но убеждённым, что он победит смерть. Он не сдавался, не пасовал.

После его ухода из жизни у меня были ситуации, когда казалось «всё, приехали, тушите свет, закройте двери». Но вспоминал слова, сказанные в палате отца, продолжал бороться.

Спасибо мать, отец, вы мне очень помогаете.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *