Василий Помещиков.
Помещиков Василий Иванович, родился 17 февраля 1933 года в с. Поповая Мельница Ульяновской области. Его детство и юность прошли в военные и послевоенные годы. В 1947 году он окончил семилетку. Работал санитаром ветлечебницы, учётчиком тракторной бригады, фрезеровщиком. Журналистской деятельностью начал заниматься во время службы в Советской армии в 1952-1955 гг. После демобилизации работал литсотрудником районной газеты и параллельно учился – окончил десятилетку, а затем редакторский факультет Московского полиграфического института. Общий стаж журналистской деятельности – около шестидесяти лет. Поэтому предлагаемый вниманию читателя его очерк «Они были, как два брата» – это не простая зарисовка очевидца, а взгляд профессионала.
Второй очерк Василия Ивановича – «Севостьяныч» – даёт возможность оценить обстановку в местах лишения свободы осуждаемого исторического периода и, особо отметим, взаимоотношения между конвойным составом и заключёнными. Не совсем такие, как сейчас принято описывать. Вполне возможно, что место службы Севостьяныча – Колыма, поскольку охранять ему пришлось пленных японцев, которые, как известно, содержались на территории Колымы и даже участвовали в строительстве г Магадана.
Они были, как два брата
В то лето я отдыхал в Кисловодске, в санатории имени Серго Орджоникидзе. Примечателен он тем, что расположен как бы выше самого города, в районе «Храма воздуха», а потому изолирован от городской суеты. Сооружения его необычной архитектуры. Один из корпусов построен в форме шестигранника («Гайка» — называют его отдыхающие). На площадке перед главным корпусом органично вписалась в архитектурный ансамбль величественная скульптура Г.К. Орджоникидзе. Оказывается, санаторий не случайно назван именем этого легендарного партийного деятеля. Он построен по его инициативе для рабочих металлургической отрасли в те годы, когда Григорий Константинович был наркомом тяжёлой промышленности.
Через два дня после того, как я вселился в эти поистине дворцовые палаты, среди отдыхающих прошёл слух, что в санатории отдыхает брат Григория Константиновича — Иван Константинович. Я в этом усмотрел что-то символическое, из ряда вон выходящее. Ещё бы! В санатории, носящем имя известного деятеля, отдыхает его родной брат. Как оказалось, скромный пожилой человек, ничем не выделяющийся среди курортников. А ведь он живой свидетель того легендарного прошлого, о котором мы знаем только по книгам.
И у меня родилась дерзкая идея — поговорить с Иваном Константиновичем. Долго искал удобного случая и однажды, когда брат Серго прогуливался по аллейке, подошёл к нему.
— Иван Константинович, — робко, преодолевая волнение, начал я, — можно с вами поговорить?
Он остановился, старчески сощурив глаза, по-смотрел на меня и ответил:
— Пожалуйста.
— Я журналист, живу в городе Уржуме, на родине Сергея Мироновича Кирова. Известно, что Киров и ваш брат были не только соратниками по борьбе за общее дело, но и просто большими друзьями. Вы лично знали Сергея Мироновича?
— Мироныча? Очень хорошо знал.
— Могли бы вы мне уделить какое-то время, чтобы рассказать обо всём, что хранит ваша память о них?
— Хорошо. Скажите, когда вам будет удобно, чтобы мы встретились.
— Иван Константинович, я согласен на любое удобное для вас время.
— Тогда приходите завтра в мою палату к часу дня. Договорились?
— Спасибо!
Не чувствуя от радости и волнения под собою ног, я побежал к своему корпусу. Поравнявшись со статуей Г.К. Орджоникидзе, я вдруг поразился тому, как не похожи друг на друга этот человек из бронзы и тот старичок, с которым я только что разговаривал. А они ведь родные братья. Конечно, смешно сопоставлять фигуру бронзового вождя с фигурой пожилого живого человека, но между ними не было даже элементарного портретного сходства. Но так бывает.
На следующий день, затаив дыхание, я подходил в назначенное время к двери его палаты. Постучал. Ответа не последовало. Постучал ещё. Тихо. Легонько толкнул дверь — она открылась. Вошёл в прихожую, в комнате слышались голоса. Некоторое время раздумывал: войти или вернуться? Но тут открылась дверь, и я увидел молодого человека атлетического телосложения.
— Вам кого? — спросил он.
— Я к Ивану Константиновичу, но, извините, я в другой раз.
В дверях появился высокий, средних лет мужчина, и я совсем растерялся, оторопел: он как будто сошёл с того пьедестала — так был похож на Серго.
— Вы к Ивану Константиновичу?
— Да, но я, видимо, не кстати. Извините.
— Зачем — извините? Вы были когда-нибудь в гостях у грузин?
— Нет, не был.
— Вот сегодня вы наш гость, заходите.
И мужчина, и молодой человек, подхватив меня под руки, ввели в комнату.
Иван Константинович вышел навстречу:
— Извините, что так вот получилось. Гости нагрянули.
И он начал меня знакомить. Оказалось, что это приехала навестить дядю семья племянника (сына младшего брата — Павла Константиновича). Глава семьи — директор плодосовхоза (тот, который похож на Серго) с женой и их сын с женой — оба артисты, снимались в главных ролях в кинофильме «Я, бабушка, Илико и Илларион».
Да, я впервые попал в гости к грузинам и был очарован их гостеприимством. Их простотой, их высокой культурой. Разговор за столом вёлся на грузинском языке, он часто перемежался дружным хохотом, громкой протяжной песней. И что мне особенно было дорого — я в этой компании не чувствовал себя чужим человеком, обо мне всегда помнили, весь разговор кто-то из них непременно переводил. О цели моего прихода никто не обмолвился: получился просто вечер знакомства, вечер отдыха.
На следующий день Иван Константинович, встретив меня в столовой, ещё раз извинился и пригласил меня прийти вечером, чтобы поговорить.
Разговор получился долгим и чрезвычайно для меня интересным.
— Так вы лично встречались с Сергеем Мироновичем?
— Сам я революционером не был, но брату и его соратникам помогал, как мог. Часто Серго обращался ко мне за материальной помощью, я ему даже в ссылку отправлял посылки с требуемой литературой. Помню, это было ещё до революции 17-го года, Серго и Сергей пришли ко мне с незнакомым человеком и попросили, чтобы я был его проводником по горным тропам. Шли, разговаривали. Он произвёл на меня впечатление умного, весёлого человека. Много расспрашивал о жизни, о настроении горцев, шутил. Я потом только узнал, что провёл тогда через горы, к сожалению, Сталина.
— Почему к сожалению?
— Так ведь сейчас его пытаются представить виновником смерти и Сергея, и Серго. Ах, какие это были друзья. Как два брата! Я потому так говорю, что наша мама признавала Сергея за сына. Они ведь (Сергей и Серго) в те предреволюционные годы очень часто бывали у нас дома. Квартира наша в Тбилиси была с большим балконом, на нём стояли стол и стулья. Друзья часто уходили на этот балкон и там часами просиживали за столом, обсуждая свои дела. Нередко горячо спорили. Вскакивали со стульев и, крупно шагая по балкону, словами и жестами старались в чём-то убедить друг друга. Мама, глядя на них, крестилась и шептала: «Спаси их Бог».
Время подходило к ужину, мама звала друзей к столу, они бросали ей из-за двери: «Сейчас, мама», — и продолжали свой разговор. Тогда мама выносила им пищу на балкон. Эти беседы затягивались надолго. Мы уже ложились спать, а с балкона всё ещё доносились отрывки жарких споров. Ведь Серго был очень горяч, иногда несдержан, а Сергей, наоборот, уравновешен, но упрям. Вот и находила коса на камень. Но они всегда приходили к разумному соглашению и никогда не обижались друг на друга. Утром часто мы заставали их спящими прямо за столом среди бумаг. Когда Сергей уезжал по своим делам и очень долго не возвращался, мама волновалась за него, как за сына. Ведь он был исключительно внимательным, добрым, предупредительным, справедливым. Сергея любили не только в нашей семье, а все, кто его знал.
— Иван Константинович, вы сказали «пытаются представить» виновником смерти. Вы не верите в причастность Сталина к их гибели?
— Мне очень трудно поверить в это. Ведь Сталин тоже был их другом, и я был свидетелем многих встреч, которые подтверждали это. В советской Грузинской республике я занимал пост министра финансов. По долгу службы часто бывал в Москве и, естественно, заходил навестить брата. Однажды сидим с Григорием Константиновичем в его рабочем кабинете, разговариваем. Вдруг открывается дверь и входит Сталин. Вид у него был утомлённый, уставший. Запросто, за руку поздоровавшись со мной, спросил:
— Ты, Иван, наверное, не догадался привезти брату что-нибудь наше родное, грузинское?
— Почему не догадался? — Ответил я и, открыв свой портфель, достал бутылку грузинского коньяка. Сталин оживился. Серго извлёк рюмки, разлили. Иосиф Виссарионович выпил и долго цокал языком, а потом сказал:
— Ты не мог бы нам с Серго прислать ящик такой прелести?
— Обязательно пришлю.
Всё было настолько дружески, искренне, что. А ящик коньяка я действительно при первой же возможности им послал.
Вспоминается и такой случай. Я получил телеграмму: «Серго тяжело болен, приезжай». Сразу же отправился в Москву. Серго лежал в своей квартире, ухаживала за ним жена Зинаида. Я сел рядом с постелью. Выглядел брат очень плохо. Тихонько разговариваем. Через некоторое время пришёл Иосиф Виссарионович. Подойдя к постели, спросил: «Что, плохо?» Серго в ответ кивнул. Сталин подошёл к домашнему телефону и, подняв трубку, сказал телефонистке: «Немедленно — Ленинград, Сергея Мироновича Кирова». Телефонистка, видимо, спросила: «А кто заказывает?» Иосиф Виссарионович этак шутливо ответил: «Да есть такой — Сталин…» Не удивительно, что через минуту Сергей Миронович был на проводе. Сталин сказал в трубку: «Серго в тяжёлом состоянии, нужна срочная операция. У вас в Ленинграде есть известный профессор-уролог. Сделай всё, чтобы он завтра утром был здесь». Я не знаю, почему Сталин как бы выразил недоверие кремлёвским врачам, но факт есть факт. Местные врачи это почувствовали и ленинградскую знаменитость встретили недружелюбно. Операция длилась долго. Когда хирург извлёк удаленную почку, среди специалистов прошёл ток этакого злорадства: на вид почка казалась совершенно здоровой. Ленинградец почувствовал это и, демонстративно подняв почку, разрезал её скальпелем, она оказалась совершенно пустой, пропавшей. И тут все облегчённо вздохнули, напряжение было снято. После операции Серго быстро пошёл на поправку. Ну как относиться после столь человеческого поступка к Сталину?
Мой очередной приезд в Москву совпал с октябрьским праздником. Встретившись с Серго, я заметил в нём тревожные перемены: он как бы весь ушёл в себя, стал замкнутым, неразговорчивым. На правительственном банкете по случаю праздника, в самый разгар застолья Берия принёс сигнальные экземпляры альбома с фотографиями членов Политбюро и всем раздал. В экземпляре, доставшемся Григорию Константиновичу, страница, на которой внизу значилось «Г.К. Орджоникидзе», была чистой. Его портрета не было. Берия объяснил: произошла, мол, типографская ошибка. Но Серго истолковал это иначе и очень переживал. Его страшно потрясла трагическая смерть Сергея Мироновича, он всё более сомневался, что арестованные, подчинённые ему крупные хозяйственные руководители были действительно «врагами народа». Пытался говорить об этом со Сталиным, но прежнего понимания не находил. Он твёрдо был убеждён, что это проделки Берии.
Когда не стало Серго, среди нас, его родственников, никто не поверил официальной версии, что он застрелился. Мы убеждены, что все это сделал Берия. Вскоре арестовали нашего младшего брата Павла. Меня почему-то оставили. Но люди Берии приходили и в мою квартиру и забрали очень дорогой мне архив — переписку с Георгием и Сергеем, начиная с дореволюционных лет. Я потом, уже после смерти Сталина и Берии, не раз обращался с просьбой вернуть дорогой мне архив. И однажды появилась надежда: меня пригласили в один из кабинетов и показали знакомый чемоданчик. Это был именно тот, в котором хранилась переписка. Мне его открыли, мол, посмотрите, — все ли на месте? Но после этого архив исчез уже совсем, бесследно. Куда ни обращался, ничего добиться не мог…
Иван Константинович замолчал: видимо, мысленно ещё и ещё раз переживая то трагическое прошлое. Чувствовалось, что ему больно от растревоженных, незаживающих ран на сердце.
Я поблагодарил его за интересный рассказ, пожелал здоровья и долгих лет жизни. Пожимая мою руку, Иван Константинович сказал: «Я не возражаю, чтобы ты на основании моего рассказа написал статью, но сомневаюсь, что её опубликуют… »
Надо признаться, что именно так и произошло: печатать очерк цензура не разрешила. Я восстановил очерк по оставшимся у меня черновикам и решился предложить его вниманию читателей.
Севостьяныч
Шофёр редакционного уазика Севостьяныч производил впечатление занудливого, вечно чем-то недовольного мужика. Внешне он напоминал орангутанга. Низкорослый, но широкоплечий, ходил на полусогнутых ногах, пружиня, как на рессорах. Руки никогда не опускал свободно вдоль туловища, они тоже были всегда полусогнутыми. Голова, как бы слегка вдавленная в плечи, выдавалась чуть вперёд, а из-под густых седых бровей зыркали маленькие, но всё видящие глазки.
Он и за рулём сидел в необычной для водителя позе. Слегка подавшись вперёд и навалившись на баранку, он обхватывал её своими полусогнутыми ручищами, как что-то сокровенное — «не отдам!» Но водил машину мастерски. Случалось, что во время поездок по колхозам в весеннюю пору попадали в такие ловушки глубинного бездорожья, что, казалось, всё, сидеть нам здесь, пока колхозный трактор не придёт на помощь. Но Севостьяныч весь, напрягшись, как бы сливался с машиной. Он и она составляли единое целое. Колёса становились продолжением его ног, и поэтому Севостьяныч как бы ощущал, ощупывал, что там, под грязевой жижей, где надёжнее проехать. И уазик, слегка раскачиваясь, медленно, но уверенно одолевал, казалось бы, безнадёжный участок.
Когда дорога была благоприятной, Севостьяныч не стремился испытать скоростные характеристики автомобиля, а вёл машину ровно, осторожно. И в душу пассажира вселялся настрой спокойствия, надёжности. Радовали постоянно меняющиеся за окном детали пейзажа. Казалось, что деревья, удалённые от дороги, кружатся, кружатся вокруг, и наш маленький автомобиль будто находится в центре этого хоровода. И вдруг в то мгновение, когда уже и голова начинает кружиться, словно в стремительном вальсе раздавался голос Севостьяныча, и сказка созерцательного великолепия мигом рушилась.
— Круп в магазинах нет, комбикормов — нет, — монотонно ныл он. — Цыпляток, поросёночка кормить нечем. Цыпляточки-то уже начинают падать от голодного обморока…
Я знаю, что это не так, что хозяйство у Севостьяныча, как у кулака, хорошо налажено, что все у него обильно и вовремя накормлены. Нытьё его надо воспринимать как намёк: а нельзя ли у председателя, к которому мы едем, выпросить мешочек зерна подешевле… Нытьё это могло продолжаться бесконечно и настолько портило настроение, что порой хотелось выйти из машины и продолжить путь пешком.
В одну из поездок мне пришла мысль увести разговор от потребительских намеков на какую- то другую тему, которая бы вызвала обоюдный интерес.
— Севостьяныч, — начал я, — говорят, что ты во время войны служил на востоке. Наверное, с японцами воевал?
Отвечать Севостьяныч не торопился. Весь как-то напрягся, сосредоточился. Чувствовалось, что мысленно ушёл в то далёкое прошлое, ворошил его и возвращаться не спешил.
— Да не воевал я, — вдруг заговорил он. — Во внутренних войсках служил, лагеря охранял.
— Заключённых, что ли?
— Их, их. И всё больше женского пола.
— Как?
— Довелось быть стражем в женском лагере.
— Ну, они, наверное, побегами не докучали, вели себя спокойно?
— Спокойно, спокойно, — многозначительно произнёс Севостьяныч, а спустя минуту продолжил:
— Работали на лесоповале. В драной одежонке, исхудалые, казалось, в чём только душа держится, а вот, поди ж ты, природа брала своё. Ведь большинство из них были молодые, красивые. Сидят в обед у костра и с вызовом кричат тебе: «Ну, что, солдатик, поди ещё не целованный, бабских прелестей ещё не видывал? Иди к нам — покажем, научим, удовлетворим по полному прейскуранту…»
— Устоял? Не соблазнили?
— Порой думал: а к чёрту все условности! Им хочется, и мне хочется… Но потом брал себя в руки. Некоторые из нас пытались, так их сразу под трибунал, и сами потом за колючкой оказывались. Зачем мне это?
Я попал в жилу. Такие разговоры действительно уводили Севостьяныча от потребительского нытья, и он с интересом рассказывал всё новые и новые истории. Чувствовалось, что всё пережитое не давало ему покоя, требовало выплеска.
Во время очередной поездки я, чтобы упредить его нытьё, спросил:
— Ну-ка, вспомни, Севостьяныч, ещё что-нибудь интересненькое.
— Перевели меня охранять лагерь военнопленных японцев, — начал неспешно он. — Как-то пошёл на продовольственный склад: получить сухой паёк. Там как раз работали пленные: таскали мешки с мукой. И вот один такой гонористый япошка говорит нашим солдатам, мол, давайте поборемся. Кто кого одолеет? Ребята наши были упитанные, плотные. По сравнению с япошками прямо богатыри. Ну и согласились. Не знали мы тогда, что японцы большие мастера по разным видам борьбы, владеют многими неведомыми нам приёмами. Так вот этот япошка неуловимым мастерским движением уложил первого своего соперника. Вышел второй, и его уложил. Наших ребят это раскаляло, разожгло. Вышел ещё один — крепкий такой, сильный. И его уложил япошка. Безнаказанная самоуверенность самурая ужасно возмутила и меня. Сняв гимнастерку, вышел навстречу узкоглазому борцу. Несколько минут топтались, изучая и приноравливаясь друг к другу. Наблюдая за прежними боями, я понял смысл его тактики и удачно уходил от попыток взять меня. «Мне бы только изловчиться и оторвать его от земли, — соображал я, — и тогда конец его изворотливости». Поединок длился уже минут пятнадцать. Япошка почти положил меня, но я извернулся, и тут удалось обхватить настырного самурая и, резко оторвав от земли, я опрокинул его навзничь. Японец рухнул и обмяк. Мы ждали, когда он поднимется, и вдруг обратили внимание, что из-под затылка течет кровь. Тряхнули тело, оно оказалось безжизненным. Японец упал затылком на бетонную бровку. Поднялись шум, гам, особенно со стороны японцев. Меня арестовали. Была угроза, что дело подведут под трибунал. Наверное, так и было бы, но тут в нашу часть приехал московский генерал. Ему, видимо, доложили о случившемся. И вот на гауптвахту приходит мой командир и говорит: «Пошли». Ну, думаю, всё, конец мне пришёл. Оказалось, что меня привели к тому самому генералу. «Ну, что случилось?» — спросил он у меня. Я подробно рассказал всё, как было. Выслушав, он твёрдо произнес: «Молодец! Спасибо, что не уронил чести русского солдата. Иди и служи далее». Вот так счастливо для меня всё закончилось.
После рассказов Севостьяныча мне стали понятны и его пружинистая, орангутангская осанка, и взгляд затравленного зверя, и замкнутый тяжелый характер. Семилетняя служба в зонах наложила свой отпечаток.