Люди пирса

0_c47da_42be

Старый пирс в бухте Нагаева.

Шёл отлив — долгий низкий отлив, столь характерный для мест севернее шестидесятой широты на берегу Охотского моря. Чайки орали на покосившейся корабельной мачте, сваренной умельцами Города из трёх водопроводных труб. Чайки были здоровые, жирные, хамские и дебелые — словно индюки на деревенской улице. Перед сапогами в лужах разбегались мелкие крабы, рыбёшки и раки-отшельники. Морское дно чавкало, как тесто в ведре, когда его размешивают лопаткой. Пахло морем — остро и пронизывающе. Это был запах соли, гниющих водорослей, обсыхающей рыбы, нагретых камней, растущих по берегам лиственниц, цветущего багульника, крашенных суриком и забрызганных машинным маслом стальных судовых бортов, солярки и птичьего помёта. Этот запах смешивался с солнцем и ветром и, казалось, через кожу проникал в лёгкие, кровь, в саму душу живущих на побережье людей.

— Вода, — мрачно сказал Василич.

— Что — вода? — не понял Вадим.

— Подойти должна. Мы по воде ходим. Она дважды в сутки убывает и дважды прибывает. Так вот, мы всегда отходим и приходим в большие воды. Сегодня вода подойдёт в двадцать два ноль-ноль.

Кратким словом «вода» капитан Василич обозначал максимальный подъём уровня моря во время прилива.

— Тогда и выйдем? — спросил Вадим.

— Понедельник, — мрачно сказал Василич.

— Понедельник — что?

— Примета плохая выходить в море в понедельник, — подивился непонятливости Вадима Василич. — Но мы схитрим. От пирса отойдём и встанем на якорь у выхода из бухты. Дождёмcя нуля по времени и в море уже во вторник окажемся.

Шаркет покачивался на волнах. Смуглый лысый бородатый мужик с пронзительными угольными глазами стоял на корме и хмуро наблюдал за приготовлениями к отплытию. Внешне он был удивительно похож на Казбича из первой кинопостановки «Героя нашего времени».

— Это что за абрек? — шёпотом спросил Вадим Василича.

Вопрос был хоть и закономерный, но несколько неуместный. Все люди, которые находились на пирсе, под пирсом, около пирса, подходили к пирсу или, наоборот, уходили, напоминали самый отпетый уголовный сброд времён освоения Сахалина или золотой лихорадки на Ленских приисках.

Но среди этого сплошь татуированного, бритого, лысого или волосатого люда «абрек» выделялся каким-то полным отчуждением. Иногда он улыбался сам себе, каким-то своим странным разбойничьим мыслям, и улыбка у него была отнюдь не доброй.

— Охотовед местный, — почему-то тоже шёпотом произнёс Василич. — С нами едет. До посёлка Ямск.

Вадим уже знал, что их крохотное судно битком набито не только подозрительными личностями, но и незаконным оружием, краболовками, перемётами и вообще множеством оборудования и снаряжения, за наличие которого в свободной демократической России можно запросто получить тюремный срок. А охотовед вроде как считается представителем государственной машины подавления, поэтому его наличие на судёнышке выглядело по-настоящему противоестественным.

Но капитан Василич, опять же, относился к наличию охотоведа на борту спокойно, так что, похоже, «абрек» всё-таки был полноправной частью этого мира.

Вокруг поломанного бревенчатого пирса, сооружённого ещё в тридцатые годы при строительстве культбазы «Нагаево», толклось семь крохотных катеров «москитного флота». Ни морская инспекция, ни налоговая, ни пограничники, ни рыбнадзор, ни местный экстрасенс и ясновидец Саша Кашинцев, ежедневно с областного телеэкрана предсказывавший всем ужасное будущее, не имели ни малейшего представления о том, что составляло источник доходов владельцев этих катеров и населявших их экипажей. Незаконная добыча икры и рыбы, сбор морской капусты со дна моря и птичьих яиц со скалистых приморских обрывов, торговля цветным металлом с брошенных рыболовецких баз, контрабанда палёной водки, доставка многочисленного «левого» груза в погибающие от безработицы мелкие посёлки побережья, «круизы» для немногочисленных толстосумов, таинственные рейсы к иностранным пароходам за границу двенадцатимильной зоны не составляют и одной десятой дел, к коим привлекались эти страхолюдные серые, похожие на странных постукивающих бронированных тараканов судёнышки.

Зачастую эти катера служили в качестве постоянного места жительства их владельцев и немногочисленных экипажей. Так, в частности, обстояло дело с Василичем и его двумя матросами — Степаном и Перцем.

Вадим был практикантом-ихтиологом и должен был попасть на исследовательскую станцию на реке Яме, где его коллеги проводили учёт рыбы на скате мальков. Его дядя, в прошлом — инспектор ГИМС, а нынче — какой-то всеми уважаемый функционер в рыбном институте, пристроил его на разваливающийся катер постройки первой половины XX века, капитаном которого являлся Василич. Обшивка катера напоминала черепаший панцирь из-за наваренных на неё внахлёст четырёхугольных кусков металла различной толщины, размеров и формы. Каждая такая нашлёпка закрывала или трещину, или глубокую вмятину, или пробоину от ударов о камни. Вадим прикинул, что такими латками покрыто почти две трети площади днища.

— Что, боисся? — хрюкнул подошедший к шаркету по обнажённому морскому дну матрос Перец. — Не ссы, от них дно ещё крепче становится.

На отливе кораблик подпирался с обеих сторон специальными «ногами», сделанными из труб с квадратными площадками на концах. Укреплённые этими подставками пузатые катера-поплавки выглядели предельно забавно — как мультяшные космические корабли, стоящие на поверхности какой-то другой планеты.

Поверхность и впрямь была странной взгляду: ложе, на которое катера ложились килем, большую часть суток являлось морским дном.

— Когда выход? — обратился дядя Вадима к капитану Василичу, приведя молодого человека с рюкзаком на палубу шаркета.

— Когда-когда, — произнёс Василич сосредоточенно совершенно профессорским голосом, словно решая в уме теорему Бернулли. — Погрузимся и пойдём. С водой двинемся.

— Ну если с водой, — хмыкнул дядя, оставляя племянника на произвол судьбы.

Василич ждал воду уже третий день. Он познакомил Вадима со своими матросами — благообразным Перцем, похожим на графа Льва Николаевича, каким его изображают в школьных учебниках в момент посетившего его просветления, и страхолюдным Степаном — невысоким, свитым из мускулов, коротко стриженным мужиком около пятидесяти с рожей висельника. Перец же (впрочем, как и Василич) обладал искренним и даже по-детски недоумённым выражением лица, более приличествующим странствующему монаху или профессиональному жулику, нежели представителю одной из самых маргинальных прослоек общества. Правда, от странствующего монаха или графа Толстого Перец отличался ещё и замысловатой татуировкой, покрывавшей все его руки от плеч до кончиков пальцев, и странной, очень противной манерой издавать ржущие звуки по окончании каждой фразы. Всем же прочим — жирной, откормленной физиономией, на которой следы многочисленных возлияний легко сходили за печать раздумий и молитв, а также длинными, до середины спины, спутанными седыми волосами и такой же длинной, седой и вонючей бородой — он совершенно соответствовал нынешнему российскому архетипу странствующего мудреца. На блаженного искателя истины, причём взыскавшего её полной мерой и потому просветлённого, походил и сам капитан Василич. Крупный, голубоглазый, с огромной рыжей бородой и шевелюрой, обильно разбавленными проседью, он выглядел настоящим Капитаном — «обветренным, как скалы» и мудрым, как старый сивуч. Однако наличие на одном судне двух человек с просветлёнными лицами и по-детски чистыми глазами наводило неискушённого наблюдателя на мысль, что грязный и ржавый катер Василича является местом, где вершатся вышние таинства, способствующие очищению душ, искушённого же — о том, что обладатели такой внешности заняты чем-то таким, для маскировки чего надо этой внешностью обладать… А додумывать эту мысль уже особо и не хотелось.

Василич двигался несколько скованно, что Вадим относил на счёт неумеренного потребления горячительных напитков до, во время и после различных моряцких мероприятий. Однако через сутки его пребывания на катере (который за это время так и не двинулся с места) Перец сообщил, что Василич — пожизненный инвалид с ампутированными ступнями, которые ему, мертвецки пьяному, отгрызли собаки в Аяне в феврале 1993 года.

Все трое суток ожидания шаркет Василича постепенно наполнялся соляркой, ящиками с тушёнкой, мешками с хлебом, упаковками консервов, бутылками водки и пива, различными личностями, всё это доставлявшими на борт и не всегда с него уходившими. Все эти личности считали своим долгом выпить как минимум бутылку водки с постоянными обитателями катера, к коим автоматически считался причисленным Вадим, посудачить о предстоящем ходе рыбы, дизелях, инспекции ГИМС, воде, маршрутах других кораблей, брошенных посёлках на побережье, сроках вывоза икры и ещё тысяче и одной вещи, из которых состояла жизнь обитателей береговой полосы. Вадим же в этот отрезок времени ухитрился облиться с ног до головы соляркой при заправке, свалиться с трапа на гальку, трижды поесть вкуснейшего жареного палтуса, напиться вусмерть водки, протрезветь и снова напиться. В итоге всё малопонятное коловращение на пирсе и вокруг него стало казаться ему единственным естественным образом жизни.

Не сказать чтобы это коловращение выглядело очень размеренным и регулярным.

В какой-то момент по трапу загрохотали армейские ботинки, и двое грузных здоровенных мужиков в камуфляже и с оружием свалились в трюм.

— Хенде хох! — заорал один из них, мгновенно багровея от вспышки искусственно вызванного гнева. Его жирная, со всех сторон бритая голова приобрела пунцовый цвет, а глаза просто ушли в щели, образованные щеками и бровями. Вадим первый раз видел человека, у которого были жирные брови.

— Василич, сука, без разрешения в море собрался! Обыск! Щас обыск! Я вас всех до трусов протряхну! Бракоши проклятые! Где документы? Оружие, сети — всё мне! Мне! — мужик уже не орал, а визжал, срываясь на хрип, и, наконец, обессилев, упал задницей на рундук, от чего корабль содрогнулся от клотика до киля. Выпустив пар, мужичина огляделся и положил на грязный стол замусоленный листок, сверху которого значилось роковое слово «Протокол».

Василич услужливо припечатал его наполовину заполненным стаканом водки.

— Куда это ты собрался, Василич? — проглотив одним махом содержимое стакана, уже вполне осмысленно заговорил мужик. — Вон горы все в снегу ещё. Навигация ещё десять дней будет закрыта…

— Студента надо отвезти в Ямск, — совершенно неожиданно для всех произнёс Василич и широко раскрыл для убедительности свои голубые кристально честные глаза баптистского проповедника. — На практику. А что до гор в снегу — так мы по горам на катере не ездием…

— Студента? — жирный мужик в камуфляже выглядел потрясённым.

— Ага, — Василич ткнул пальцем в Вадима, который, несмотря на время, проведённое на катере, сохранял признаки иногороднего происхождения. — Племяш Петровича. Он нас и соляркой заправил.

— Петровича… — Жирный, очевидно, не знал, что сказать. Затем он углядел среди человеческого винегрета в кубрике лысую смуглую голову «абрека». — Соловей, ты чо здесь делаешь?

— Надо в Сиглан смотаться. С проверкой, — сказал «абрек» с уже знакомой Вадиму то ли злобной, то ли ироничной усмешкой.

— Делааа, — протянул Жирный. — Мне просигналили, Василич, что ты водку в Ямск везёшь. А это, — он поднял кверху палец, такой же жирный, как лицо и брови, — запрещено!

— Кому ты веришь, Серёга? — проникновенно произнёс Василич. И слышна была в его голосе неподдельная грусть, скорбь и горечь за весь род человеческий, глубоко погрязший во лжи и скверне. — Когда ты помнишь, чтоб я водку националам возил? Нет, ты обыщи, обыщи весь шаркет до самых пайол! И ты найдёшь водку. Ну, ящика три. Ровно стока, скока её надо до Ямска дойти. Ну бутылку в день на человека… Ну две… А на чём мы обратно вернёмся — один Бог ведает…

Вадим, лично погрузивший на борт не менее сотни ящиков огненного зелья, предположил, что если бы всю наличную водку на катере заправить в танки вместо солярки, то её хватило бы обойти вокруг Земли, но благоразумно промолчал. Жирный же в камуфляже сдувался и худел буквально на глазах. Он понимал, что ему врут в глаза, но мозг, очевидно, был физически не в состоянии удерживать более одной мысли. Наличие же «абрека» на судне запутало его окончательно.

Началась пьянка. По впечатлениям Вадима — четвёртая за последние тридцать шесть часов на борту судна. Это не считая мелких стопариков, стаканчиков и стаканов, проглатывавшихся всеми присутствующими как бы по ходу дела. На первый взгляд пьянка началась стихийно, но внимательный наблюдатель легко бы сообразил, что её режиссировал весьма искушённый человек — капитан Василич.

Через час интенсивного общения Жирный начал публично «сдавать» оперативную информацию:

— С той стороны пирса «башмак» пришвартован. На нём экипаж деревенский, хотят на Кирас идти. Мы им выхода не даём, вот они на вас данные и скинули — чтобы разрешение себе купить.

«Башмаком» называлась серая, плоская, мятая, как газетный лист на клумбе в день демонстрации, баржа-танковозка, пришвартованная с другой стороны пирса.

Его команда — четверо бритых наголо серых, тощих, татуированных моряков — уже несколько часов безмолвно наблюдала из рубки за творившейся у Василича суетой.

— Кирас — золотое дно, — хмыкнул «абрек». — Две тысячи тонн одного чёрного металла, триста тонн соляры, четыре трактора, цветмета семьдесят тонн.

— «Башмак» поднимает всего сорок, — хихикнул Василич.

— Сорок тонн цветмета — уже неплохие деньги, — рассудительно сказал Перец. — Плюс горючее халявное. Вполне оправдывает. Можно ближнего сдать с потрохами.

— Что с поселковых взять, — мирно ответил Василич. — Нищие, как собаки на орочонском стойбище.

— Что, в общем-то, не повод людей закладывать направо и налево. Как в анекдоте: выдал Мальчиш Плохиш Мальчиша Кибальчиша за бочку варенья и ящик печенья. Повесили белые Кибальчиша. А Плохиша с ящиком печенья и бочкой варенья послали куда подальше. Сидит злобный Плохиш и ругает буржуинов последними словами — дескать, жмоты, сквалыги и сволочи. Поднимает глаза, видит повешенных: «И с пацанами как-то нехорошо получилось», — рассказал со злобной усмешкой «абрек» бородатый анекдот.

В какой-то момент Вадим вдруг понял, что употребляемое применительно к охотоведу слово «Соловей» — не кличка, а данная ему при рождении фамилия. Судя по смуглой разбойничьей роже, происходил он из донских казаков, неизвестно какими ветрами (а вернее всего — по причине беспокойства характера) попавших на восточный рубеж страны.

— Вот, у всех везде друзья, родственники, инспектора, даже денег не с кого взять, — сокрушённо сказал Жирный на трапе своему безмолвному напарнику.

— Ложь, чтобы в неё поверили, должна быть грандиозной, — хмыкнул Соловей.

— Это рыбнадзор был, местный, Серёга Пыхов, — снизошёл до объяснения Перец. — Никто и звать никак, но деньги клянчит.

Тем не менее экипаж довольно шустро принялся выгонять весь лишний народ из кубрика, трюма и машинного отделения на пирс. После чего Перец отдал швартовы, Василич завёл дизель и потихоньку-потихоньку, в четверть газа, начал красться вдоль чёрного скалистого берега. Самоходная баржа доносчиков продолжала стоять у пирса. На её палубе не было ни движения, но кормовые иллюминаторы, как глаза спрута, наблюдали за их отплытием.

— Чтоб вам на скалу наскочить в Сигланском заливе, — злобно сказал Перец.

— Это они смогут, — ухмыльнулся Соловей. — Я там как раз подходящую знаю — торчит посреди прохода…

— Народ мне непонятный, — обернулся от штурвала Василич ко всем собравшимся в рубке — матросам, охотоведу и Вадиму. — Танковозку ту купили бандиты с рынка прошлой осенью. Вместо того чтоб набрать на неё нормальную команду с пирса, наняли какую-то безработную сволочь. Поставили на ней капитаном бывшего старшину ВМФ срочной службы. Наверное, вместо документов ему дембельский альбом засчитали.

— Военные моряки на гражданских судах самые мрази, — сказал Перец.

— Как раз понятный очень народ, — хмыкнул Соловей. — Видали мы таких. Редко доживают до конца навигации.

Если из Города берега бухты представляли собой ровный и плавно изогнутый полумесяц, то при взгляде с воды в этой линии открывались странные потаённые заливы, шхеры и укрытия, выглядевшие, будто осколки разбитого зеркала, разбросанные на мостовой под каменной стенкой. Стояло время призрачных белых ночей, и, несмотря на отсутствие солнца, небо и вода светились одним серо-мутным цветом.

Вадим обратил внимание, что в глубине каждого такого морского укрытия на берегу горит костёр.

— Бичи, — сказал матрос Степан. Маленький, юркий и крепкий, как обезьяна, и такой же чёрный лицом, он едва доставал макушкой Вадиму до уха. — Здесь краба ловят и в банки катают. У них тут дырки в земле выкопаны, навес сделан полиэтиленовый. Всё производство в одном месте — ловушки, банки, костёр, закаточная машина. Маруха какая-нибудь живёт, одна на бригаду. Иногда красивые девки попадаются, — мечтательно прицокнул языком Степан.

Вадим содрогнулся: он представил себе «красивую девку», согласившуюся на жизнь с бичами в яме, прикрытой полиэтиленом.

— В тюрьме отсидят, выйдут, на работу никто не берёт, — пояснил Степан. — А здесь воздух свежий, крабы, водка и мужики. Так лето с мужиками и бичуют.

— Но мы туда не пойдём, — прервал мечтания Степана Василич. — Готовь якорь. Сейчас становиться будем, до двадцати четырёх ноль-ноль. Негоже в понедельник морского царя гневить… Ложись спать, парень. Ещё на воду насмотреться успеешь…

Вадим спустился в кубрик, где лёг на какую-то койку. Двигатель за стенкой дышал жаром, в спёртом воздухе каюты можно было губкой собирать солярку. Медвежья шкура на полу испускала невыносимые миазмы. Вадим задумался о том, как здесь вообще можно отдыхать в трезвом виде, и, убаюканный волнами, заснул, не додумав этой своей мысли. Он не услышал даже, как в 00:01 стартёр со скрежетом провернул вал дизеля, тот схватился, застучал — и медленно вывел браконьерское судёнышко за острый, словно игла, мыс, названный гидрографом Давыдовым по имени капитан-командора Российского Императорского флота Алексея Ильича Чирикова.

Кораблик качнуло.

Они были в море.