Катер обогнул очередной мыс со стоящим чуть поодаль в море огромным камнем-обелиском. Поверх обелиска красовалась огромная копна веток. Начинался этот «дровяной склад» в основании глубокой трещины и тянулся вверх, заполняя её выше человеческого роста, выходя на вершину скалы плоской неряшливой платформой. Над мысом нарезала круги огромная птица неестественной красоты — чёрная, с белыми плечами крыльев и хвостом и ярким жёлто-оранжевым клювом.
— Гнездо орла, — ткнул пальцем Василич. — Представляешь, в море с берега на скалу скока дров натаскал!
— Не орла, а орлана. Слушай, Василич, а давно здесь это гнездо? Оно по трещине метра на три вверх тянется, — поинтересовался Соловей.
— Первый раз я Корнилова в 67-м году обходил, — хмыкнул Василич. — Уже тогда орёл здесь жил.
За мысом горы чуть-чуть отступали от берега, образуя чашеобразную низину, сплошь заросшую тёмным кедровым стлаником. Выше стланика горы сплошняком покрывал снег.
— Здесь браконьерская база краболовов стоит, — снова сказал Соловей, направив бинокль на берег.
— Да они у вас здесь вроде везде стоят, — попытался поддержать разговор Вадим.
Он уже понял, что охотовед Соловей, капитан Василич и бывалые матросы Перец и Степан обладают неистощимым запасом самых невероятных историй о любом месте Охотского побережья. И так как рассказывать эти истории друг другу им осточертело ещё в каменном веке, то сейчас они просто вываливают на него свой мешок баек обо всех творившихся в этих местах идиотизме и злодействах. Он также обратил внимание на то, что эти четверо и истории свои рассказывают по-разному. Капитан Василич — с лёгким подтруниванием над героями и самим собой, буде он одним из этих героем оказывался. Перец — с детской непосредственностью и радостью (особенно его радовало, если в его историях кто-то тонул, горел заживо, стрелялся или вешался: видимо, это доставляло особое удовольствие его «толстовской» натуре). Степан повествовал сжато и по-репортёрски точно, стараясь ничему не давать оценок. Володя же Соловей говорил обо всём со злостью.
— Здесь стланик огромный — выше роста. И избушка врублена в него так, что можно по берегу рядом пройти и её не заметить. Печка в ней сейчас уже, наверное, совсем сгнила. Но вот года четыре назад туда высадили одного очень интересного типа. В общем, история эта состоит из трёх частей, — завершил Соловей свою мысль. — И сам я был свидетелем только её завершения.
В общем, сколько-то лет назад в устье реки Атаскан располагался детский экологический лагерь. Ну жизнь у персонала таких лагерей всегда довольно напряжённая: то медведей надо от детей отгонять, то детей от медведей, то у кого-то понос, то кто-то в реке искупался — живёшь, как на передовой с фашистами, в общем. И тут ко всей этой напасти одним прекрасным утром они замечают, что со стороны Города пришёл мерзкий браконьерский катер и разгружается в пяти километрах от них. Про то, что здесь есть какая-то избушка, в лагере даже не подозревали.
Ну понятно, идёт высадка. Лодка снуёт туда-сюда, потом катер уходит, а из кустов поднимается струйка дыма.
Так и жили они бок о бок дней десять: воспитатели глядят за детьми, но время от времени посматривают и в сторону неизвестного лагеря — не припрутся ли оттуда пьяные с оружием водку просить.
Однако никто не приходит. Рано утром лодка резиновая выходит в море, ставит краболовки, вечером их снова собирает.
Уже привыкли к ней.
И как-то утром, когда погода была — полный штиль и море — как ртуть, наблюдатели увидали, как резиновая лодка под грузом по-черепашьи отчалила от берега и медленно-медленно уползла за мыс Корнилова. А после того как на следующий день и ещё на следующий из кустов не поднялась ставшая уже привычной струйка дыма, обитатели детского лагеря поняли, что их таинственный сосед уплыл навсегда.
Надо сказать, что тем самым он поверг независимых наблюдателей в изумлённое состояние.
Ибо для того чтобы попасть в ближайший населённый пункт, таинственному браконьеру надо было обогнуть сто пятьдесят километров береговой линии. Очень говнистой линии, замечу. Вся в непропусках и не приспособленная для высадки, если погода хоть чуть-чуть ухудшится… Но в конце концов все сошлись на том, что, скорее всего, за мысом располагался другой браконьерский лагерь, гораздо лучше оснащённый, на котором базировался другой, не видимый из детского лагеря катер.
В этом месте часть истории, рассказанная воспитателями, заканчивается, — утвердил конец первой части Соловей.
— Километрах в сорока к западу от Атаскана в море впадает река Бургаули. В устьях реки находится наблюдательная станция заповедника. Наблюдательная станция только называлась так, потому что в лучшие времена там находилось два человека — научный сотрудник Иванов и инспектор заповедника дед Колосков. Ну, б€ольшую часть времени Иванов находился на берегу — наблюдал за колонией сурков. И однажды возвращается он в свою избу от этой колонии и видит, что в избе у него не один дед, а два. И второй, настырный такой, спрашивает: а что здесь, учёный человек, до города близко?
«Какого города, — изумляется Иванов, — нас сюда на вертолёте забрасывали!»
«Вот и я ему говорю — какой город, — подхватывает дед Колосков, — а он мне не верит ни в какую! Должен быть за следующим мысом, говорит…»
Путём длительного допроса Иванов установил следующее. Какой-то рыбнадзор нанял этого деда ловить краба на Атаскане за половину добытой продукции. При этом пообещал вывезти деда, краболовки и пойманную продукцию через неделю. Прошла неделя, две, и дед вспомнил старую поговорку Охотского моря: «Обещали в августе забрать, а ещё в июле не вывезли».
В этот момент Василич, Перец и Степан одновременно открыли рты, вероятно желая подкрепить справедливость этих слов десятками правдивых историй, но Соловей нетерпеливо махнул рукой.
— А так как все участники экспедиции всю дорогу до Атаскана беспробудно пили, то и время от посадки на катер в Городе до высадки на берег здесь, на полуострове, у дедугана спрессовалось до пары-тройки часов. И, решив, что вожделенный Город скрывается за каким-то из ближайших мысов, он погрузил в резиновую лодку-двухсотку свой нехитрый скарб и погрёб вдоль берега в поисках лучшей жизни.
— Настырный дед оказался, — хмыкнул Перец.
— Настырный — не то слово. Живёт дед, значит, в заповеднике, понятно — не выгонять же его… Живёт-живёт, и вдруг заповедницкие начинают понимать, что они здесь вроде и лишние. Какие-то новые порядки установлены, он их шмотками пользуется, будто собственными… В общем, изрядно надоело им это всё, они и говорят: грузись-ка ты в лодку обратно, ты дед здоровый, через тридцать километров маяк стоит — там дождёшься оказии.
Сел дед в лодку, и больше его никто не видел.
Капитан Василич сокрушённо покачал головой. Даже гыгыканье Перца показалось не столь естественным и жизнерадостным, сколь оно звучало обычно после третьего стакана. А надо заметить, что с утра он успел замахнуть минимум полбутылки.
— До позапрошлого года, — обрубил появившееся сочувствие Соловей. — Ибо в позапрошлом году вы, суки, бросили меня на Еврейском мысу.
Все уныло примолкли.
Опытный Василич шустро поднёс Соловью стакан водки.
— И я попёрся на Сиглан, чтоб хоть как-то выбраться в управление.
Соловей выпил.
— На Сиглане я встретил Лёху Чуму на его корыте. И с ним — какого-то здоровенного дедугана. Который всё ныл, как бы ему с Атаскана забрать закаточную машинку, брошенные краболовки и что-то там ещё. Тут я сообразил, что дед этот никуда не пропал, а каким-то образом не только выбрался в Город, но и изыскивает шанс возвратиться за орудиями производства.
Ну Петька Косов в конце концов сжалился над страдальцем. Завёл моторку, повёз деда на Атаскан. И как что-то в плечо меня толкнуло: езжай с ними, дескать! Дед что-то там рыпнулся — я ему государевой ксивой перед рожей помахал, сел в лодку. Ну, приехали мы к избе, он по кустам походил, выволок закаточную машинку, какие-то оставшиеся краболовки. А затем, гляжу, избой занялся. Присовокупил к шмоткам топор и стамеску — а те топор и стамеска, я точно помню, были не его — их Вова Дунаев там оставил при царе-кесаре ещё. Чуть я зазевался — гляжу, а он печку разбирает! Я к нему — что ж ты, пёс, делаешь, ты её сюда ставил, что ли? А он в ответ: здесь изба всё равно на хрен никому не нужна, а так я за бутылку в Городе хоть кому-нибудь её продам.
В общем, чуть мы его не отлупили там с Петькой. В очередной раз я убедился, что если человек пожилой — то это вовсе не значит, что хороший. И одной старости для уважения в жизни ни хрена не достаточно.