Путь от бухты Шхиперова до Броховских ворот — пролива, ведущего в акваторию Ямской губы, — стал, наверное, самым красивым маршрутом, какой Вадим видал за свою жизнь. Вдоль невысокого обрывистого берега выстроились шеренгой гигантские скалы — как окаменевшие чудовища скандинавских легенд. Их ноги ополаскивала пена прибоя, а над головами, оранжевое, как загорающийся в печи огонь, висело практически не заходившее за горизонт в это время года солнце. Теневая сторона горизонта и само море были густо-серыми, словно опрокинутый на попа асфальт. Над скалами крутились бесчисленные чайки.
Берег постепенно заворачивал к северу, понижался, скалы вместе с берегом сходили на нет. Впереди открывалось морское пространство, перечёркнутое длинной, уходящей за горизонт поперечной линией — Броховской косой. Где-то во мгле угадывались береговые сопки, а под ними мерцали огоньки знаменитого среди обитателей Охотского побережья вольного посёлка Ямск.
На краю косы примостилось огромное изуродованное штормами и льдом железное насекомое — остатки севшего здесь некогда на мель катера или буксира. Полуоторванные куски обшивки раскачивались на ветру, как казалось с борта — совершенно бесшумно, а на самом деле со страшным грохотом. Чёрный остов мёртвого корабля с шевелящимися на нём частями на сером холсте моря производил совершенно нереальное впечатление — словно шагающий по улице скелет человека.
— Это что же, шаркет Трыща? — проговорил Соловей, привычно разглядывая катер, косу и берег в бинокль. — Эк его раздербанило с прошлого-то года…
— Да уж, — хмыкнул Василич, обращаясь, тем не менее, почему-то к Вадиму. — Лёд, течение, ветер. Добрые люди, в конце концов… Всего-то тридцать километров санного пути до деревни. Всё, что можно было от этого корабля отвинтить и привинтить к чему-нибудь другому, просто продать, приспособить как грузило, на крайняк — бросить в сарай за огородом, уже давно откручено или сбито. Я помню, на траверзе посёлка Иня — это на полпути к Охотску — сел на мель здоровенный буксир. Капитан с командой всего на две недели в Охотск отлучились, за другим буксиром. А за своим неосмотрительно поручили местным последить. Так через пятнадцать дней там только скелет шпангоутов красовался.
— Ну это он большой оригинал, — вздохнул Соловей. — Местные, даже если поручишь им гальку на косе охранять и скажешь, что эта галька у тебя в собственности, растащат её по камешку по секретным подворьям. А что сам Трыщ не стал своим кораблём заниматься?
— А у него денег на это не было. Впрочем, у него их не было никогда. Более никчёмного капитана на нашем берегу я даже и не вспомню. Он даже и капитаном-то называться не мог — вот как этот, с «башмака»: вместо диплома дембельский альбом предъявил… Типа морская душа у меня горит…
— А катер купить — откуда у него деньги были? Это ж не ишака, в конце концов…
— Деньги он у американки занял. Тогда, в начале девяностых, много их тут болталось, языками цокало на таинственность русской души. А инфляция — ещё ж никто и не знал, что чего по-настоящему стоит… Занял Трыщ у такой американки две тысячи долларов и купил это корыто. Пообещал ей всю прибыль пополам…
— Да, помню я этот катер восемь лет назад. Не такое уж это и корыто было…
— Восемь лет назад — да. А теперь… Сам видишь.
Соловей и Василич замолкли, глядя на то, как беспомощно качаются на заклёпках листы обшивки.
— Надо сказать, что таких приключений, как у Трыща, на нашем берегу ни у кого не было, — продолжил Василич. — Нет-нет, мы о себе тоже не забываем… Но просто не было ни одной, как мне кажется, глупости, которую мог бы сделать мореман у нас на побережье и которую Трыщ бы не сделал. За самое короткое время, заметим. Катер на бок во время отлива валил — легко. Запад путал с востоком и уходил таким курсом километров на сотню — раза два как минимум. Народ у него за борт падал, тонул… Был случай, когда он пьяный на катере заснул, а привязать его забыл. Прилив подошёл и уволок катер в море. А механик на берегу остался. Хочу сказать, что Трыщ, несмотря на своё капитанство, не знал, где у дизеля верх, а где низ, не говоря уж о стартёре. И понесло его по морям, по волнам в Тауйскую губу. Несёт его мимо острова Талан, а на Талане, Трыщ знает, стоит биостанция. А на биостанции есть «Зодиак» с мотором, и этого «Зодиака» с мотором может хватить на то, чтобы его карапь хоть к какому-нибудь из берегов подтащить. Взял Трыщ тогда ружьё и давай прыгать по палубе, как обезьяна, и палить в воздух. Сигнал подавать, значит. А народ на биостанции смотрит в бинокли и дивится: надо же, у Трыща какая пьянка идёт, пальба без передыху!
— И что? — задал дежурный вопрос Вадим.
— Да повезло ему. Кому-то на биостанции захотелось поучаствовать в этом празднике жизни, завёл он лодку — и обнаружил на борту Трыща в гордом одиночестве, уже отчаявшегося добраться до берега. Уволокли его тогда куда-то.
— А здесь он в прошлом году ведь два месяца на мели просидел?
— Два с половиной, — поправил Василич. — Пошёл он в Ямск за икрой в середине лета. А чтоб не делать пустой прогон в ту сторону, взял с собой группу из заповедника.
— А что же он водки не взял, раз её такой дефицит в Ямске? — снова спросил непонятливый Вадим.
— Водки? — Соловей и Василич дружно рассмеялись. Мысль о том, что кто-то мог доверить Трыщу провезти хоть сто метров полный трюм водки, показалась им чрезвычайно забавной. — Нет. Водки он не взял, зато взял научников. Высадил их на Ямских островах, пообещал зайти на обратном пути, забрать. А обратного пути у него получилось ровно до этой мели. Которая не Ямские острова, сам понимаешь… Директор заповедника был мужик ответственный, ждёт он, пождёт своих сотрудников — а их нету и нету… Неделю нету, две нету, месяц нету… Решил он вертолёт заказать, угробил на это две трети годового бюджета, сам полетел. Долетел до Ямска, спрашивает: видели шаркет Трыща? Ему говорят: видели, месяц назад ушёл за горизонт. Вертолёт снова в воздух, летит над берегом, видят — стоит это чудо на косе. Директор: так вот же катер! А летуны ему: да ну на фиг, мы сюда всё лето летаем, он с весны тут стоит… Ну стоит и стоит, говорит директор, полетели дальше…
— И что дальше?
— Да что дальше. Взял он своих людей с островов, вернулись в город.
— А этот… Капитан ваш?
— Он не наш. Он свой собственный. И не капитан в придачу, — обиделся Василич за сословие. — Как-то всё образовалось само собой. То ли они гонца как-то по морю аки посуху в Ямск послали, чтобы оттуда на плашке команду сняли. То ли ещё как-то. В общем, с того времени корабль этот стоит вечным памятником, а сам Трыщ в пожарке трудится.
— Вечным памятником, — хмыкнул Соловей, — до следующей зимы.
***
Наступал вечер. Шаркет двигался по муаровой ряби лагуны смешно, словно поросёнок, роющий носом воду. Команда спустилась в кубрик, на палубе остались только Соловей и Вадим. Вадим чувствовал, что уже очень скоро ему придётся расстаться с этим странным и чем-то привлекательным человеком. И расстаться, наверное, навсегда. Он заговорил о людях, которых видел на этом побережье, о тех, рассказы о ком ему довелось услышать в этом рейсе. Выходило странно: по впечатлению его, приезжего человека Вадима, все эти люди получались или злодеи, или мудаки.
— Ну это если со стороны смотреть — наверное, да, — пожал плечами Соловей. — А на самом деле — обыкновенные такие люди, ну, может, пошустрее других, — слово «пошустрее» не казалось в его устах снисходительным. — Те, которые не такие шустрые, остались в Городе, уехали на материк или забичевали насмерть. Ты ведь смотри — государство у нас в девяносто первом году отменили. А весь народ вырос на мысли, что он в этом государстве крохотный винтик и будет в государстве крутиться, а государство о нём — заботиться. И вот — государства больше нет, остались одни винтики. Кое-какие попадали, соржавели, кое-какие — остались в тех гнёздах, где торчали, и по сю пору там торчат — все городские чиновники, например. А есть винтики вроде Василича, которые крутятся сами по себе. И вот лет через пятьдесят-сто вокруг именно этих винтиков вырастет у нас новое государство. Вокруг них именно, а не вокруг того столичного ворья, которое, судя по всему, и полагает сегодня государством себя. Потому что сперва люди сами богатеют, а потом себе начальников назначают, а не наоборот. Если наоборот будет — у нас всё равно всё обвалится.
И было непонятно, что имеет в виду Соловей, говоря про пятьдесят-сто лет, — воссоздание или окончательный развал.