Манефа, Оленька, Серёга.
Ранним утром Серёга с больной головой, и одной, и другой тащился в раскоряку из женской общаги. Каждый шаг причинял боль, «рыбачка Соня» промурыжила его в постели всю ночь, обцеловала, обслюнявила всего, но свои трусишки немалого размера так и не сняла, гонор показала морячка.
Проходя мимо пекарни, Серый слышит женский голос, похожий на стон: «Серег, загляни-ка на часок». Это пекариха Маня или, как она любит, Манефа. Она стоит одной ногой на табуретке, другой – на подоконнике и тянется полной рукой к форточке. В другой раз Серый махнул бы рукой да и пошел дальше, но он заметил то, чего нельзя было не заметить. Манефа была в коротком белом халатике на голое тело. Халатик распахнулся внизу, обнажив крепкие ляжки и то что так заманчиво темнело между ними. На груди Маня придерживала халатик рукой, не давая тяжелым титям совсем вывалиться наружу. Впечатление, что это окно не пекарни, а женской бани, да и в форточке пламенело лицо Манефы, будто только сейчас из парилки. Мгновенно оценив пышные Манины формы, томный зовущий взгляд, стрельнув глазами как шпион по сторонам и не обнаружив никакой слежки, Серый, полный самых радужных надежд ломанулся к дверям пекарни, куда обычно простым смертным вход был заказан. Табу!
Манефа с утра была полна томления, работа не спорилась, тело горело огнём, все валилось из рук и было от чего! Мужика своего, благоверного она «заводила» всю ночь, но, кроме головной боли и страшного зуда между ног, ничего не получила. Увидав поутру Серого и зная, что он ни одной юбки не пропустит, она воспрянула духом и решила: будь, что будет! Не помирать же от сушняка да зуда!
Вот и встретились два одиночества! У Манефы была удивительная способность краснеть по любому поводу, она краснела даже от своих потаенных мыслей и сексуальных фантазий. Ей было стыдно за это, что впрочем, не мешало ей наставлять своему мужику рожки, рога, рожищи! Её плоть бесилась, бунтовала, ну а способ укрощения существовал только один, испытанный и надежный. И когда она случайно увидала в окне Серегу, какая-то сила, помимо её воли, толкнула и подняла на подоконник. И это совсем не она позвала Серого, это её плоть вопила: «Муужжикаа!» Он услышал и понял этот призывный вопль, вопль похоти и страсти, и, спеша на этот зов, он уже обонял этот запах сучки, самки, запах секса.
Манефа открыла дверь, Серый зашел, вопросительно глянул на неё, но ответ уже был на её лице. Она стояла вся пунцовая, её бросило в жар от своих грешных мыслей и предвкушения. По прежнему одной рукой она придерживала халатик на груди, другой внизу, как бы стыдясь и не желая прежде времени показывать то, что Серёга давно разглядел, она слегка заикаясь, молвит: «Сереж, сними мне сверху со штабеля мешки, мне одной тяжко». Мешки с мукой были уложены в штабель под самый потолок, и со временем образовалась как бы лесенка. Эти мешки Маня легко ворочала и сама, но не в этот раз.
Серега, принимая эту игру и прикидываясь шлангом, говорит: «Какие мешки, покажи сама». Манефа, пожав полными плечиками, лезет по мешкам под потолок пекарни, а Серёга уже по-хозяйски рассматривает то, что открылось его взгляду. Он давно положил глаз на Манефу, но не было случая испытать судьбу. И вот оно. Халатик почти ничего не скрывал, он лишь подчеркивал. Серега снизу с трепетом взирал на полные ноги, крепкую попку, на то, что виднелось между… От избытка тестостерона он был готов заржать как конь, адреналин зашкаливал, а флюиды похоти давно заполнили всё существо истекающей соком самки. Нет, не зря у неё «там» так зудело, аж дыханье перехватывало, и терпеть эти сладкие муки уже не было сил. Маня рухнула на мешки с мукой, халатик распахнулся совсем, обнажив всё богатство и роскошь своего тела, полные бедра, коленки с ямочками, курчавую «куницу» пониже пупка, и тяжелые груди, которые упруго качались, целясь в потолок крупными, светло-коричневыми сосками.
Серегины штаны вместе с трусами мгновенно улетели куда-то за мешки, и он лишь на мгновение застыл над ней, пытаясь взглядом охватить её всю. Ого, сколько всего, неужели все мое?! Тело у Манефы было белое, без малейшего следа загара, но на этом «снегу», лишь лицо, шея и даже грудь пылали стыдливым, розовым цветом. От нее вкусно пахло сдобой, ванилью, булками, она и сама была, как свежая, горячая, вкусная булка, так и хотелось попробовать её на вкус, откусить кусочек с какого-нибудь края. Художники эпохи Возрождения с таких женщин писали свои шедевры. Но, наверное, ни у одной натурщицы не было такого сочетания, как неповторимый женский шарм, ослепительной белизны тела, зеленых кошачьих глаз и огненно-рыжих пышных волос.
Классическая, миссионерская поза, стыдливо закрытые глаза, но бесстыдно и широко распахнутые ноги. Серега не в силах больше терпеть эту сладкую муку, чуть ли не с разгону оказался в ней, и вот оно столь желанное. Манефа сладко ахнула и бешено заработала тазом, устраняя тот зуд, который так долго её мучил. Серёга со всхлипами и стонами тоже выгонял «тоску» из своего мужского «агрегата», и старался, как во время путины. О! Как же была хороша и прекрасна эта трепещущая под ним, так страстно стонущая, чужая женщина. Обоим было очень хорошо, но если Серый только страстно пыхтел да постанывал, то Манефа, ни на миг не прерываясь, стонала и в такт движения тела напевала: «Милай, ты мой. Сладкай, ты мой».
Вот так, под под страстные стоны, «милай», да «сладкай», она и кончила несколько раз, содрогаясь при этом, будто её било током. «Зуд» у Мани почти прошел, наступила сладкая истома, но ей вовсе не хотелось, чтоб это когда-то кончилось. Сейчас под парнем было восемьдесят килограмм счастливейшей женщины. Губки припухли, глазки сияли, на лице было выражение блаженства, а едва слышный шёпот алых губок выдыхал: «Ещё, ещё милай». Серый был уже в мыле, когда в дверь кто-то постучал. Маня как-то крутанула своей попкой, и его наконец «прорвало». Он стиснув зубы, содрогаясь и едва сдерживаясь, чтобы не заржать, как жеребец, или не заорать во всё горло от невероятного чувства наслаждения и облегчения.
Без сил он скатился на нижние мешки с мукой и рухнул ещё дальше вниз, не рассчитав ширины их мучного ложа. Теперь в муке был не только он сам, но и его «трудяга», он стал похож на живую сосиску в тесте. Манька, оценив сей «шедевр», брызнула смехом и, не спуская с него глаз, выудила из-за мешков Серегины штаны да трусьё и бросила ему. Тот быстренько напялил всё, наскоро соскоблив с «сосиски» тесто, посыпал брюки и рубаху мукой, с понтом «уработался», таская эти кули.
Манька тоже быстренько набросила на голое тело другой, какой-то большой и длинный чёрный халат и пошла открывать окошко, где в предбаннике уже толпились бабы. Она безбожно матерится: «Не даете, бабы, мешки соскладировать, все вам недосуг, вот и прётесь, когда ни попадя, приспичило вам. Спасибо Серега выручил, а то ведь никого не допросишься. На, Серый, на бутылочку, заработал поди!» Серый тоже матерясь, отряхивается, берет деньги и уходит: «Зови, Мань, коль нужда будет. Ладно, спасибо и тебе». Он маленько устал, но в теле появилась легкость необыкновенная и ощущение, которого он никогда, ни с одной женщиной не испытывал. Манефа тоже порхает, цветет и пахнет, да так, что и любому дураку сразу всё станет ясно. Но дурак не поймёт, а умный промолчит и тихо позавидует. Ну а зуд, слава Богу, «зуд» прошел, спасибо «доктору».
Любовная тропинка
Начало было положено, дорожка проторена, а потом и хорошо протоптана. В маленькой деревне трудно что-либо скрыть, и вскоре все знали о хлебобулочных отношениях Сереги и Манефы. Знали все, кроме главного рогоносца – мужа! Совершенно случайно я стал свидетелем бабского вече, они заочно судили Манефу. И хотя терять её расположения никто не хотел, а вот заклеймить и облить грязью, охота всем, аж зубы ломит.
После всей трепотни оголтелых сплетниц свое веское слово сказала баба Даша: «Бабы, чё вы тут базлаете, кого судите? Кто из вас не занимал у Маньки деньжат, аль хлеба в долг не брал? Ага, нет таких, сучки старые! А кто из вас спикёт такой хлеб, как Маня? Да вы, лодки дырявые, внукам своим коврижку спечь не смогёте! Даже если и было у неё с кем-то, она – баба молодая, вся в соку, и не вам судить её. Что это вы о муже ея вспомнили, об алкаше! Вот ты, Глашка, помнила о муже, когда ушла в море на сейнере, и тебя почитай цельну неделю «пользовали» всей командой, пока опять трюма селедкой не набили? А ты, Клавка, мужика сваво напоишь, а сама шасть в кусты с вербованным, то-то младшенькой у тебя совсем не в родову получился, рыжий весь какой-то. А?
И ты, Галька, варежку-то закрой свою, а не то, хоть и на старости лет, твой мужик узнает, куда на самом деле ушла пушнина, котору он всю зиму на льду в море да на тундре промышлял. Тебя наши островные почитай неделю по Магадану, по всему Марчекану ловили, все кильдымы обшмонали, пока нашли пьянущей и голой в толпе бичей. Эк разморило тебя на водку да на мужиков чужих, ретивых, а и сладко тебе « честной» да «негулящей» тогда, поди. было-то? А всё туда же, судить. «Не суди, да не судим будешь».
Ну, чё, бабы? Про чью еще молодость рассказать? У всех вас рыло в пуху! Я? А что я? И я така ж, оттого и молчу, не вякаю, это наше дело, греховное, бабское, а мужикам нашим и знать о сём не след, чтоб семьи не порушить. Ох! И любили меня мужики, до сих пор, бабоньки, как вспомню другой раз, аж в дрожь бросает! Не верите, стара больно? Ан нет, душа-то у меня молоденька, так что, кошелки старые, не вякайте! А Маньку, в обиду я никому не дам. Усекли?! А вы меня знаете, Дашка слово по-крабьи держит! Пойду-ка «шкалик» возьму, расстроили вы меня, сучки старые, вот давление и полезло, лечить нать, чтоб не скопытиться…».
Очередная любовь, или увлечение?
Когда какие-то решения приходят в вашу голову мгновенно и так же быстро претворяются в жизнь, значит, вы плохо подумали или вообще в тот момент в вашей голове никого не было. Мы ни с того ни с сего написали с Серым заявления на увольнения, скоренько набили морды самым махровым хохлам, прыгнули в попутный катер и через некоторое время оказались в п. Армань, на базе Тауйского рыбокомбината, от которого мы и батрачили. Устроившись в маленькой комбинатовской гостинице, мы энергично занялись самым приятным в мире занятием: «Ни хрена ни деланием, в самый пик хода кеты».
Представьте себе красивейшее, до самого горизонта Охотское море, где в хорошую погоду не видать границ горизонта и моря. В море – лёгкая зыбь, бьющая бортами стоявшие у небольшого причала баркасы, завозни для неводов. В устье реки Армани валом идёт кета, она идёт плотными косяками, нерпа, врываясь в косяк, рвёт его, хватая нерасторопных или ослабевших рыбин, идёт большая охота. Лососю предстоит ещё долгий путь к местам нерестилищ, где они когда-то появились на свет, и всего-то им отпущено на всю жизни четыре года. Вылупится из икринки малёк, подрастет до осени и скатится в море, чтобы через такое же время вернуться сюда, и тоже выполнить свой долг перед природой.
Ох, ах, сладенькая Оленька
Я уже как-то сказал, что женщины вешались на Серёгу, как мишура на елку. Здесь, в Армани он положил глаз на соседку по гостинице Оленьку, у которой глаза были, как бездонные голубые озера, в которых можно было утонуть. С фигурой и грудью, оглядываясь на которую, мужики ломали шеи, но мало кто знал, что на ощупь Оленька была ещё приятней. Если даже кто и знал об этом, но только не её постылый муж Гена, который больше любил бухать и петь песни под аккомпанемент своего баяна, на котором он недурно играл в самодеятельности.
Пройти мимо такой красоты и несправедливости по отношению к Оленьке, Серёга, в силу своей кобелиной привычки не пропускать ни одной юбки, не мог. А Оленькино сердечко, давно созревшее для большой любви, сразу откликнулось, и вскоре два любящих сердца забились в унисон. Влюблённые ловили моменты и мгновения встреч, Оленька сияла, лучилась счастьем и надеждой, что благородный «лыцарь» Сержио дэ Кобелино умыкнёт её у постылого мужа-плебея и увезёт в свой родовой замок далёкой страны Белоруссии.
И так уж однажды получилось, что когда Серый «имел» Оленьку на пеньке около забора её маленького огородика, мимо с баяном и песенкой на устах, шествовал её «любимый» муж Гена, бард, певец и баянист клубной самодеятельности. Он тормознулся, посмотрел на парочку, занимающуюся любовью на пеньке, хохотнул, пробормотал: «Во дают люди, пойду Ольке расскажу, обоссыца от смеха». Растянув опять свой баян, он заорал песняка и двинул дальше вдоль своего огорода. Не думали любовники, греховодники, что он их заметит, ладно хоть не узнал спьяну свою женульку и гостиничного соседа.
Но что делать!? Кайф поломан, вечер испорчен. Оленька, едва поправив трусишки, рванула домой прямо через огородик и к приходу мужа уже ждала его дома с половником в руках. Получив пару раз в лобешник половником, Гена мирно уснул на дорожке возле дивана. Толку с него никакого нет, вот и пусть занимается «половой» жизнью на полу, давясь злыми слезами, рассудила Оленька.
На этом история не закончилась, поутру, проводив похмельного Гену на работу, она опять прилегла на свое ложе и задремала с мыслями о Сереге. Вот бы опять всё повторить, только чтобы очень долго и не один раз, а много-много. Чувствуя вдруг на своём теле чьи-то руки, она открывает свои бездонные глаза – и вот на тебе! «Эти глаза напротив», только больно уж наглые.
Это – Серый, едва дождавшись, когда Гена уйдет на свою «пахоту», спокойно без стука вошел в незапертую дверь, с твердым намерением (и не менее твёрдым членом) продолжить и закончить начатое вчера. Но диван скрипит, соседи услышат, дверь тоже запирать нельзя, вдруг муж вернется за чем-нибудь, как не раз бывало. И что потом делать?
Серый ставит Оленьку к окошку буквой Г, и та видит тропинку к своему крылечку, ну а дальше – дело «техники». Всё было, как она и мечтала: и «подальше», и «подольше», и «поглубже». После нескольких «заходов» Серый в мыле, а Оленька, чтобы не орать от страсти и счастья, изжевала и чуть не съела полотенце, которым она заткнула себе рот. Давно, очень давно у неё не было такого, а этот лось, Серега продрал, «прочистил» ей весь «организм». Впрочем, лось – не Серёга, а Оленькин мужик Гена, рога-то у него!
Не верь султану, непьющему и бабе.
Время шло. Расчёт нам пока не давали, деньги стали кончаться или кончили начинаться, не знаю, как лучше выразиться, но смысл от этого не меняется. Серый у меня захандрил, Оленьку уже разлюбил, хотя она подумывала о смене мужа и имела виды на Серегу. Дурёха набитая, это все равно, что объезжать мустанга в прериях. Он ведь пока весь табун не осеменит, ни под «седло», ни в «стойло» не пойдет.
В один, не очень хороший день Серый заявляет, что съездит с попутным катером на денёк, другой на остров, якобы он там что-то забыл. Но мне-то не нужно лапшу на уши вешать, я прекрасно знаю, что он там оставил, но я ему не папан, и тем более не маман, Манефа мне не жена, а тоже уже бывшая любовница, и запретить я никому и никак не могу. Пока Серый «ушел» на катере в поисках приключений на свою задницу, я расскажу о тех, которые он едва не нашёл там, куда опять сейчас поехал, и это было ещё зимой.
Рискуешь ты, Серый
Протоптал в ту зиму Серый уже не тропинку, а целую дорогу и не только к пекарне, но и к дому Мани. Ловил моменты, когда «самого» дома не было, то ли он на рыбалке в море на льду, то ли на дежурстве в ночь, а тут как-то зимой и вообще укатил в Магадан на какие-то курсы на несколько месяцев, вообще лафа любовникам. Серый да и Манефа думали, что все шито крыто. Ан, нет! Дядя Толя, старый рыбак, у которого кости болели, спасу нет, все ночи проводил у окошка, и все ночные перебежки Серого фиксировал, но до поры до времени помалкивал.
Как-то Серый в твердом убеждении, что «самого» нет дома, берет винца и, несмотря на страшный зимний шторм, накинувшийся на остров, ползком, чтоб не унесло в море, скребется к дому Мани. Вместе с метелью вваливается через небольшие дырявые сени в кухню и чуть на жопу не сел: за столом восседает «сам»! Незваный гость закрутился мелким бесом: «Я вот тут, это, ну, в общем, услышал, что ты приехал, и решил нанести, так сказать, визит вежливости». И предваряя вопросы со стороны рогоносца, выставляет на стол вино: «Давай. кореш, за встречу. Как съездил, как Магадан?» Хозяин был уже достаточно пьян, и вопросы, которые он хотел сразу задать Серому, завязли у него в зубах. Он только громко сглотнул тягучую слюну и бормотнул: «Наливай!»
Манефа, которая до этого стояла бледная и оцепеневшая, вдруг замельтешила, вновь протирая стаканы и разливая вино: «Хватит жрать винище-то, и так вон через губу переплюнуть уже не можешь». – «Молчи, баба, курица, что ты понимаешь в мужской дружбе?! Кореш, вот зашёл с вином проведать. Уважил, значит! Брысь отсель!» Выпили по первой и тут же налили по второй. Хозяин глотает до дна, а хозяйка и гость лишь губы мочат. Вскоре хозяин начинает ронять тяжелую голову на стол в пепельницу, а гость как бы ненароком уже оглаживает округлости хозяйки. Та вспыхивает огнем и поспешно наливает супругу контрольный стакан. Все! «Сам» роняет башку в пепелку и похрапывает, чмокая губами, видимо, допивая четвертый стакан вина.
Серый распахивает на Маньке халатик, но та артачится – вдруг муж глаза откроет. Нет, здесь нельзя, а в спальне дети спят. Манефа набрасывает на плечи старую шубейку, висевшую на гвозде у двери, велит одеться и Серому. Глянув на мирно дрыхнущего своего оленя, она выталкивает любовника в холодные сени. После недолгой прелюдии в исполнении шаловливых ручонок Серого и страстных лобзаний, Манефа опрокидывает Серого на топчан, на котором в летнее время в «дырявом холодке» полёживает хозяин.
Топчан, застланный старым одеялом, припорошен снегом, но Серый этого не замечает. Он уже лежит спиной на ложе, а Маня лихорадочно дергает у него молнию на джинсах, чтоб скорее освободить рвущуюся в бой «оглоблю». Освободив вставший во всей своей красе «инструмент», она, не удержавшись от искушения, целует его страстно и тут же нанизывается на него, сдвинув трусики в сторону. Шубейку свою она раскидывает, как лебёдка крылья, укрывая и свои голые ноги, и Серого, и всё то, что сейчас творится под этой шубейкой, откуда аж пар валит.
Маня скачет, как ковбой на диком мустанге, и никакая сила не сможет сейчас прервать эту бешеную «скачку». Вот и «оседлала», «объездила» Маня этого «коня», теперь хоть в стойло ставь, в конюшню, и если бы не вой пурги, их вопли далеко были бы слышны. Но все когда-нибудь кончается, даже такое приятное занятие, как «трах» на морозе в сенях, почти рядом со спящим рогоносцем, супругом. Спокойной тебе ночи, олень.
Расставались тяжело, как бы предчувствуя долгую разлуку. Серый все норовил на прощание поставить Маню на топчан коленочками, попочкой к себе, но она хоть и любила эту позу, неожиданно проявила твердость, воспротивилась: «Хватит, это было в последний раз, уже вся деревня судачит, косточки мне перемывает, один муж только и не знает. Ты, Серый, улетишь, а мне здесь нужно жить, детей подымать, а без мужика никак, и он – отец моих детей. Прощай, моя сладость, мой Серенький, не судьба нам быть вместе, и не приходи больше, не береди душу, уезжай скорее».
Понимая всё, Серёга и рад бы забыть, да не забывается чужая жена, и даже Оленька не смогла заслонить собой Манефу, и как бы она ни была хороша, руки Серого помнили пышное, роскошное тело Мани, пахнущее сдобой, ванилью, щедростью. Да и искорка в сердце не погасла пока.
На те же грабли наступаем
Вот и в этот раз, который мог стать для него последним, рванул Серый опять на остров, не в силах совладать со своей кобелиной похотью. О любви не может быть и речи, и Ромео с Джульеттой из них не получится. У обоих была только животная страсть, они желали друг друга всегда только потому, что были чужие, а экстремальный секс добавлял остроту ощущений.
А на острове в это время события развивались совсем иначе, не так, как кому-то хотелось. Секса у Серого не получилось, даже с девами из общаги, вот экстрима – полная жопа, особенно, когда в неё шмаляют из двенадцатого калибра.
Но все по порядку! Оказывается, как только мы с Серым отчалили с острова, длинные языки, которые до тех пор были на привязи, вдруг развязались, и всем всё стало известно, даже тем, кто давно знал об этом. Вот уж бабье потешилось, отвело душу, всем досталось, а нам с Серегой особенно. Возникали даже стихийные митинги, где сплетницы клеймили позором всех и вся, забывая о собственных грешках и не видя бревна в собственном глазу. Даже наш друг, покровитель и собутыльник, баба Даша не смогла усмирить разъяренных и оскорбленных мужей и их обиженных мегер, потому что до них мы не успели добраться. Вот они-то сейчас и брызгают слюной, купаясь в собственной непогрешимости, порядочности и добродетели.
Вот в такое горячее, почти революционное время Серый, как Ленин в Питер, прибывает инкогнито на остров, где происходит мятеж. Сразу осознав своё незавидное положение, поняв, что в Эдеме он сейчас персона «нон грата», Серый ударяется в бега, но поскольку катер уже ушёл, а бежать на острове более некуда, он рвёт когти на вершину горы, откуда, дело прошлое, обзор местности и преследующего его противника лучше. Подымаясь по склону, Серый оглядывается, смотрит вниз на посёлок и замечает человека, крадущегося за ним, за спиной у того болтается ствол.
Это Чингачгук «Большой Рог» из племени рогоносцев, он встал на тропу войны, чтобы кровью смыть позор, пьяным бременем легший на его рога. Двое суток Серый передвигался ползком и перебежками, уворачиваясь от хлеставшей по нему дроби. На третью ночь «Казанова» умыкнул лодку, на веслах добрался до материкового берега, потом пешком до Колымской трассы между жирующими на горбуше медведями по речушке Оксе, откуда на попутках и добрался до Армани.
После вынужденного поста в виде ягод да орехов, кедрового стланика, Серый отъедается и зализывает душевные и физические раны. Поплакавшись в мою жилетку и немного оклемавшись, он рулит к Оленьке, горя желанием заглянуть в её синие, как глубокие озёра, глаза, но она уже с другим наставила рога и ему, и в который раз своему баянисту, мужу. Се ля ви! И тут облом.
Во всей этой любовной истории моей вины, думаю, нет. Просто не нужно было мне раньше рассказывать ему о прелестях Манефы, а Серому воспевать мне Ольгины бездонные глаза и всё остальное, что оказалось у неё действительно ещё ЛУЧШЕГО КАЧЕСТВА И КРАСОТЫ. А впрочем, чем только друг не поделится, ведь так?
Вскоре мы получаем расчет, маленько гудим в Магадане и летим в Синегорье в поисках приключений, впечатлений и новых знакомств. Я мог бы продолжить «Сагу» о Сером, еще ведь многое не сказано. Возможно, в дальнейшем я так и сделаю.