Николай Дрыга, моторист китобойного судна «Шторм», боготворил своего непосредственного — начальника третьего механика Петровича. Дело было не только в том, что после случайного знакомства с Петровичем, Николаю наконец-то удалось списаться со старого, провонявшегося от киля до клотика рыбьим жиром сейнера. И благодаря его протекции, устроиться в элитарное, самое желанное для любого моряка страны, управление китобойных флотилий. Всего за один год работы с Петровичем, Николай узнал о дизелях и судовых механизмах гораздо больше, чем за время учёбы в мореходной школе и пяти лет работы на море вместе взятых, и не только о дизелях.
Эрудиция Петровича буквально потрясала, он знал массу интересных и неведомых ранее Николаю вещей буквально обо всём. Поэтому долгий полугодовой промысловый рейс прошлого года пролетел для Николая, как яркий незабываемый праздник познания неведомого ранее.
Не обращая внимания на дружеские, а порой и язвительные шутки членов экипажа, Коля следовал за своим кумиром словно тень. Да и сам Петрович привязался к Николаю, словно к младшему брату, и в силу этого постоянно опекал его. Они так гармонично дополняли друг друга, так синхронно думали и поступали, что их в экипаже стали воспринимать как единое целое. На «Шторме» даже стали применять в отношении этой пары, немножко отредактированный девиз партии: «Если мы говорим Петрович — то подразумеваем Николая. Если говорим Николай — речь идёт о Петровиче». Казалось, ничто и никогда не в силах разлучить эту пару, но…
Спустя месяц после прихода с моря Петрович познакомился с молодой и очень симпатичной девушкой по имени Клава. Судя по всему, это был не просто обычный лёгкий флирт на период зимнего ремонта китобойца. Их отношения развивались так бурно и стремительно, что в том, что скоро им придётся гулять на свадьбе, не сомневался ни один моряк «Шторма».
В начале этого романа, Николай, сильно обидевшись на то, что теперь у Петровича из-за Клавы совершенно не остаётся времени для общения с ним, хотел возненавидеть «разлучницу». Но чем больше он «копался» в ней, надеясь отыскать какой-либо изъян, тем больше убеждался, что его старшему товарищу очень повезло. Девушка была не просто безупречна, она соответствовала всем критериям верной жены моряка, а это очень большая редкость. Кончилась это тем, что Клава очаровала самого Николая.
Но странное дело, чем больше он радовался за них, тем больше, где-то в недрах его сознания возникала неясная, но очень острая тревога за Петровича. Николай гнал её прочь, считая, что он просто ревнует Клаву к Петровичу, но за месяц до Нового года его смутная и неясная тревога, приобрела чёткие формы.
Это позже, к середине 60 годов, на самом верху под грузом печальной статистики кровавых разборок в море, наконец-то прислушаются к мнению психологов, давно настаивающих на недопустимости присутствия женщин на добывающих и промысловых морских судах, уходящих в длительные рейсы. Специальным решением правительства на всём добывающем флоте экипажи будут состоять исключительно из мужчин.
В те времена, женщина — кок или буфетчица на промысловом судне, было обычной производственной практикой. Таким же обычным было общее название таких женщин — шалава, или штатная «жена» старшего командного состава. Уйти в море в многомесячный рейс на промысловом судне, быть одной среди десятков мужиков и при этом не замараться? Подобного ещё не удавалось ни одной женщине-морячке.
Капитан, старпом или стармех, но кто-нибудь из старшего командного состава обязательно станет «морским мужем». Будут или нет, кроме этого «мужа», ещё и молодые любовники — это уже второстепенно. Важно, что грязные намёки на обильную любовь, или любовь за деньги, будут говорить прямо в лицо. Чем симпатичней женщина, тем больше вокруг её имени грязи, уберечься от этого невозможно, на море так было всегда.
За месяц до Нового года, святящаяся от счастья Клава радостно сообщила Николаю:
— Наконец-то всё удалось согласовать, и хотя курсы морских поваров начали свои занятия ещё в октябре, Петровичу удалось добиться моего зачисления. Весной я тоже пойду в море, и именно на китобойце.
Николай на время даже речь потерял, а когда вновь обрёл дар речи, то гневно обрушился на Клаву:
— Ты, что, заболела? Никогда бы не подумал, что ты способна на такие глупые шутки. Да ты знаешь, как всех женщин– коков называют, причём прямо в глаза? Ты меня извини, но у всех одно лишь имя — рыбацкая шалава, подстилка комсостава.
Клава надула губы и отвернулась, а Петрович дружески взлохматил волосы Николая.
— Не дури, братан. Всё просчитано, и всё схвачено. По морскому уставу муж и жена не имеют права быть в одном экипаже, поэтому мы отложили нашу свадьбу на осень. После окончания курсов Клаву пошлют к нам на «Шторм», уже всё обговорено. С капитаном и стармехом, я поговорил, они не против. В экипаже у нас все мужики серьёзные, должны понять. Зато ты представляешь, сколько денег мы сможем заработать с Клавой вдвоём за одну путину?
Клава всё подсчитала. Трёхкомнатная квартира улучшенной планировки — раз, вся современная обстановка — два, модная одежда — три. Спишемся на берег, я пойду работать в портофлот, Клава поступит в институт. А уж свадьбу осенью, мы отгрохаем такую, что всем морским чертям тошно станет.
Но тошно стало не чертям, а Петровичу, и не осенью, а весной.
Клава успешно закончила курсы судовых поваров и получила направление на «Шторм». Предупреждённый Петровичем экипаж встретил нового кока спокойно, без намёков и скользких шуток, ведь это невеста их товарища. Но буквально за две недели до выхода в море выяснилось, что капитану необходима срочная операция, и из кадров прислали капитана подмены…
Уже по внешнему виду было ясно, что с этим капитаном экипажу предстоит в этом году досыта хлебнуть лиха. Слишком высокомерен и вызывающе амбициозен он был. Просолённые морские волки — кадровые капитаны управления были гораздо скромнее.
Скорее всего, это был крупно прогоревший на чём-то в загранрейсе капитан торгового флота. Но, вне всяких сомнений, имеющий мохнатую лапу в управлении китобойных флотилий.
У китобоев было жестокое правило: все, впервые пришедшие в китобои, учитывая сложность специфики китобойного промысла, независимо от стажа работы принимались с понижением на один, а то и два ранга от их последней должности. Если нового капитана при приёме на работу не понизили в должности, у него должен быть очень высокий блат.
А вся история флота безапелляционна — чем выше блат в управлении, тем горше экипажу от чванливого самодурства не ведающего узды капитана. Китобои не ошиблись в своей оценке.
Уже в первый день новый капитан пошёл на конфликт с экипажем. Потребовав от старпома издать приказ по судну, о недопустимости для командного состава входить в кают-компанию для приёма пищи в рабочей одежде — все обязаны переодеваться в форму. Старпом на мгновенье потерял дар речи, а затем с подчёркнутой чёткостью отчеканил:
— Сэр, вы забылись! Здесь не прогулочная яхта с глупым этикетом праздных бездельников. Здесь промысловое судно-китобоец. Тут не просто работают, а вкалывают. И входят сюда в рабочей одежде по одной причине. Людей ждёт продолжение работы, и терять своё время на переодевание ради амбиций капитана, на промысловом судне никто и никогда не будет.
Стоит мне сообщить экипажу о вашем приказе, как всего через час на вашем столе будут лежать заявления о списании всех моряков, включая и моё. И с кадров, узнав о причине нашего списания, на «Шторм» не пойдёт ни один моряк. У нас самодуров не жалуют. Я не могу знать, где вы работали ранее, но позвольте дать вам совет, прежде чем издавать какой-либо приказ, попробуйте понять специфику работы на китобойных судах, дух и традиции экипажа.
Капитан побагровел: «Вон из моей каюты», но к совету старпома прислушался, трое суток присматриваясь к судовому укладу китобоев. На четвёртый день, во время обеда, капитан с надменной усмешкой обратился к Петровичу:
—Ты что же третий, морской порядок нарушаешь, поперёк батьки в рай лезешь? Традиций флота не знаешь? Сливки с судовых баб снимать — монополия капитана. Затем, если баба капитану надоест, очередь старших командиров наступит. Вам, третьим или четвёртым помощникам, положено доедать то, что от нас останется. На этом тысячу лет флот российский стоял, и стоять будет вечно.
Мы ещё в море не вышли, а ты посмел на повариху лапу наложить, обнимаешь, в щёчку целуешь. Ты что же дерзишь, супротив традиций прёшь, неприятностей ищешь? Так я тебе их быстренько организую. Не смей и близко к поварихе подходить.
Петрович побледнел, отодвинул прибор, встал из-за стола.
— Прошу мне не тыкать, я с вами свиней не пас. Сливки вам придётся с других шалав снимать, но только не с нашей поварихи. Клава моя невеста. И благодарите бога, что мы с вами в кают-компании, и я не хочу мазать грязью имя китобойца. Иначе дантистам пришлось бы долго трудиться, собирая осколки ваших зубов, которые я с великим удовольствием вбил бы в ваш поганый рот. Честь имею.
Капитан побледнел, потом побагровел от такого отпора. Но пока он обрёл способность говорить, Петрович уже покинул кают-компанию. Вскочив на ноги, капитан резко бросил старпому:
— Остаётесь за старшего. Мне необходимо срочно в управление.
Что и кому говорил капитан в кадрах неизвестно, но то, что у него блат был на самом верху, вне всяких сомнений. Утром следующего дня на «Шторм» прибыл курьер и Петровичу надлежало без промедления явиться в управление, там ему зачитали приказ: «Ввиду острой производственной необходимости, срочно перевести третьего механика китобойца «Шторм», на китобоец «Вьюга». Так как ночью «Вьюга» уходит в море, процедуры акта приёма-передачи не будет».
Напрасно Петрович пробовал объясниться с высоким начальством, его грубо, но властно прервали: «Вы кто, моряк или курсистка? Какие могут быть претензии? Есть приказ по управлению и если не хотите получить волчий билет за невыполнение приказа, бегом собирать вещи. Времени у вас в обрез».
На «Шторме» Петрович сразу же кинулся на камбуз, схватив Клаву за руку, без объяснений потащил в свою каюту. Там Петрович рассказал о наглом вызове капитана, о своём ответе ему и о том, что его специально решили разлучить с ней, переводом на уходящую сегодня ночью в море «Вьюгу».
— Конечно, обидно, мы так мечтали о будущем, но теперь нам придётся увольняться с управления. Вот тебе ручка, бумага, пиши заявление о списании.
Но Клава, выслушав Петровича, и не думала писать заявление, наоборот, она демонстративно убрала руки за спину, а затем тихо, но чётко произнесла:
— Списываться, а тем более увольняться из управления я не буду.
Петрович считая, что Клава не поняла его, стал горячо объяснять, что её ожидает в море с капитаном, любящим снимать сливки с судовых женщин. Но Клава резко прервала его:
— Прекрати истерику, будь мужиком. Раньше думать надо было, когда ты всеми правдами и неправдами меня на курсы поваров устраивал. Теперь уже поздно сопли распускать, поздно Петрович.
Я не идиотка, чтобы взять и вот так, просто, списаться с китобойца, на котором всего за один рейс, я могу заработать больше, чем мужик на заводе за пять лет. И всё из-за того, что моему жениху не нравится, что меня в море раз другой капитан приголубит.
Петрович взвыл:
— Клава — родимая, опомнись, что ты такое говоришь?
— Что я говорю? Правду говорю. Ты словно и не знаешь, что подавляющее число жён моряков, а уж вас, китобоев, в первую очередь, регулярно наставляют вам рога. И ничего живут, детей рожают, правда, неизвестно точно от кого именно, но живут. Так, что считай, что я досрочно лимит твоих будущих рогов в этом рейсе выбирать начну. Ну, приголубит меня капитан, раз, десять, двадцать… с меня-то не убудет. Тебе всё равно больше достанется. Так, что собирайся и иди спокойно на свою «Вьюгу», а я остаюсь на «Шторме».
Обхватив голову руками, Петрович старался и никак не мог связать воедино, всё услышанное. Это было чудовищно не справедливо. Его нежная скромная Клава, перед которой он преклонялся, с которой так страстно мечтал о прекрасном чистом будущем, оказалось оборотнем. Под внешней скорлупой девственной девичьей чистоты скрывалась самая настоящая портовая шалава, на которой и пробу ставить негде.
Кое-как, собрав свои вещи, он грубо отказал Николаю в его желании проводить его. Вышел на причал, долго стоял, размышляя, а затем решительным шагом пошёл прочь, но не на «Вьюгу», а в дикий беспробудный запой. Стараясь утопить в вине всё, во что ранее верил, о чём мечтал с той, которая цинично предала его.
То, что женщина-кок имеет в море постоянного «морского мужа» из числа старшего командного состава, никогда не афишировалось. Наоборот, все и всегда стремились соблюдать хоть какие-то рамки приличия. К чему зря нервировать здоровых мужиков, им ведь ещё и план давать надо. Нового капитана «Шторма» план абсолютно не волновал.
Во-первых, все китобойцы работали на один общий котёл и зарабатывали абсолютно одинаково. Во-вторых, он не питал никаких иллюзий, что максимум через два месяца, ему пришлют замену. Совершенно не знающий специфики китобойного промысла, он умудрился в самом начале промысла облажаться на капитанском часе так дилетантски, что сам капитан-директор спросил его в прямом эфире, в каком кабаке он купил свой диплом.
Поэтому он вёл себя как барин в морском круизе, взвалив выполнение всех своих служебных обязанностей на плечи старпома. Единственное, что его по-настоящему волновало — его внешний вид. Каждое явление на глаза экипажа, неизменно подчёркивало их убогую серость, и его ослепительно вызывающее великолепие морского денди.
С Клавой капитан обращался вызывающе нагло. Перед тем как проследовать в кают-компанию для приёма пищи, он обязательно заходил на камбуз. Громко шлёпал Клаву ладонью по ягодицам и справлялся о меню, а, уходя по-хозяйски трепал её по щеке или больно, до визга, щипал Клаву за грудь. Чем больше моряков было рядом с камбузом, тем наглее был капитан. Он не упускал ни одного шанса показать всему экипажу, что на судне он — бог и царь.
Каждый вечер, точнее с началом ночи, ровно в ноль-ноль, Клава в белоснежном переднике и туго накрахмаленной наколке с подносом в руках, на котором стояли кофейник, фужер и розетка с нарезанным лимоном, исчезала за дверью капитанской каюты. Спустя некоторое время, из открытых иллюминаторов капитанской каюты, начинались раздаваться громкие и продолжительные вопли любовных оргий. Это было как вызов всему экипажу: знайте кто мы и кто есть все вы. Это не прошло бесследно. Сначала шёпотом в спину, а затем и во весь голос, прямо в лицо Клаве, моряки с презрением говорили: «Стряпушка — супер потаскушка. Судовая шалава со знаком качества».
Но та, лишь улыбалась в ответ. Смутить, заставить хоть чуть-чуть покраснеть, её не мог даже солёный отборный мат. Она пошла в море ради денег, и ради них она была готова стерпеть любое унижение. Молва не грязь, к подолу не липнет.
Видно совсем не зря, чуя беду, ныло зимой сердце у Николая. Сначала, не зная подробностей расставания Клавы и Петровича, он искренне жалел Клаву. Но потом, когда она стала вести себя как самая последняя шалава, Николай впал в стопор. Он и в дурном сне не мог представить себе, что подобное перевоплощение возможно. А когда спустя месяц после выхода в море, капитан собрал весь экипаж и, зачитав радиограмму с управления, буквально втоптал Петровича в грязь.
— Ну что, доплавались, славный сплочённый экипаж китобойца «Шторм»? Не каждый день на флоте дипломов лишают и на пинках с управления гонят. А ваш кадровый член экипажа такой почести добился, вот копия приказа. Ваш Петрович, как со «Шторма» ушёл, три недели в запое пребывал, а когда все деньги пропил, в кадры приполз. Его за срыв выхода в море китобойца «Вьюга», диплома лишили и на пинках, с волчьим билетом, из управления выгнали. Так, что теперь ваш Петрович — бич.
После этого сообщения Николай стал испытывать к Клаве лютую ненависть, и он дал сам себе клятву: «Пусть его жестоко накажут, но он обязательно отомстит капитану и Клаве за Петровича. Главное капитану, ведь именно он, первоисточник всех бед».
Всё китобойные суда были уже в солидном «возрасте», а заменить их было нечем. После войны у страны просто не было средств на освоение крупномасштабного судостроения, да и заказать за границей не было никакой возможности. Монопольный производитель всего довоенного китобойного флота мира — Германия, лежала в руинах.
Тральщики американской постройки серии АМ Северного флота Т-118, Т-119 и Т-120 у причала в Полярном.
Поэтому, используя традиционную русскую смекалку, обновление китобойного флота происходило за счёт переделки других судов. Так, из американских тральщиков типа «Амик», создали новые китобойцы, одной из таких переделок был и «Шторм».
Главной особенностью военного судостроения является жесточайший лимит присутствия на борту корабля всего способного гореть, плавиться или тлеть. Никаких утеплителей в виде обязательных для гражданского флота — плит из прессованной пробковой крошки, фанеры, пластика. Только голое железо…
Любой удар извне по корпусу или надстройкам, резко резонируя, превращается в ужасающий грохот в любом отсеке корабля или каюте. Вот эту особенность резонанса Николай и избрал орудием своей мести.
Он стоял самую не любимую моряками всего мира, и также одинаково называемую ими — «собачью вахту», с ноля до четырёх утра. Приняв вахту, он быстро проверил работу механизмов и, убедившись, что механик всецело занят заполнением вахтенного журнала, быстро поднялся на палубу.
Океан, ночь, тишина. Только ровный гул работающих механизмов, шум рассекаемых форштевнем волн и совершенно неуместные в этой тиши сладостно страстные вопли из открытых иллюминаторов капитанской каюты.
Коля нагнулся, вытащил из-под чехла вьюшки шлюпочного линя, заранее приготовленную самую тяжёлую кувалду, называемую на флоте «понедельником». Он отлично изучил расстановку мебели в капитанской каюте.
Мощный, со всего плеча, удар «понедельником», обрушился на переборку точно напротив изголовья капитанской кровати. Идущий обратно звук резонанса через открытый иллюминатор, больно резанул по ушам. А какой силы он был там, в каюте? Но Николаю некогда было думать об этом. Ещё трижды, словно очередь, один за другим, мощные удары сотрясли обшивку капитанской каюты. Николай отбросил кувалду в сторону и со всех ног бросился в коридор настройки, едва он успел прикрыть за собой дверь гальюна, как по коридору с диким нечленораздельным воплем промчался капитан. Волосы дыбом, глаза, что два блюдца, рубашка надета наизнанку, ширинка брюк нараспашку и босой.
Грохот от удара молотом по переборке мгновенно поднял на ноги весь экипаж.
«Что случилось? Откуда этот грохот? Авария? Где? Что?» — эти вопросы сыпались со всех сторон, и не находили ответа. Ясность внёс один из матросов.
— Да это у нашего туриста-капитана, крыша поехала. Совсем офигел, босой, с кувалдой бегает вокруг надстройки и без устали во всю глотку матом кроет.
Все потянулись на палубу. Увидев моряков, капитан издал вопль и бросился к ним навстречу.
— Недоноски! Ублюдки! Что слюной изошли от Клавкиных стонов да вы… — дальше последовала такая гнусность, за которую, будь это на берегу, капитану тут же вышибли бы не только зубы, но и мозги. Капитан продолжал выкрикивать грязную брань. Но вскоре, запыхавшись, замолк, но ненадолго. Чуть отдышавшись, он бросил кувалду на палубу и ткнул пальцем в грудь сначала стармеха, потом старпома.
— Ты и ты, протрите свои бельмы и смотрите из какого хозяйства эта кувалда. Чтобы через десять минут на моём столе лежали ваши рапорта с фамилиями тех, кто имел возможность взять эту кувалду.
Стармеха даже затрясло от такого хамства, всем стало ясно, что следующий мат капитана вернётся в его глотку вместе с выбитыми зубами. Стармех на «Шторме» был серьёзным мужиком, очень серьёзным. Но его опередил старпом, он заслонил стармеха своей спиной и громко, выделяя каждое слово, отчеканил:
— Прекратите истерику! Не смейте хамить! Во-первых: я и стармех, как и вы, старший командный состав, и согласно морскому уставу, никто не имеет права нам тыкать, тем более публично. Во-вторых: употребления бранных слов категорически запрещено, тем же уставом, а вы посмели публично оскорбить матом весь экипаж. В-третьих: капитану позорно не знать, что в голубой цвет на морских судах окрашено доступное для каждого члена экипажа и вас в том числе, аварийное имущество и аварийный инструмент. В-четвёртых: ваше поведение порочит имя корабля и честь всего экипажа. Поэтому все командиры просто обязаны немедленно написать рапорта об случившимся на имя капитан-директора, такие проступки обязаны иметь последствия. И наконец, в-пятых. Посмотрите на себя, ведь это позор на весь флот! Так низко не позволяют себе опускаться даже давно и безоговорочно спившиеся капитаны «тюлькиного флота» или шкипера ржавых барж. А вы посмели в таком виде спившегося бомжа, предстать перед экипажем китобойного судна. Элиты всего российского флота? Позор!!!
Капитан, который за время монолога старпома буквально раздувался, багровея лицом от яростного гнева. Его, капитана, кто-то посмел публично поучать? Да я тебя…
Посмотрел на себя, и с него словно спустили воздух. Яростно багровый цвет его лица сменился на мёртвенно-белый.
— Боже праведный! Неужели это не кошмарный сон, а явь? Он, которого все знали как морского денди. Изысканность которого, лоск и щегольская барственность ношения морской формы давно и безоговорочно почитались как образец. Он стоит как последний бич в вывернутой наизнанку форменной рубашке, босой, с расстёгнутой ширинкой брюк, перед своим экипажем. Позор!
Опустив голову, сгорбившись, словно опасаясь запачкать кого-либо из стоящих на палубе моряков, капитан обошёл стороной свой экипаж и поспешно, ускоряясь на каждом шаге, со всех ног бросился в каюту.
На флоте не принято трепать имя своего корабля. Экипажи меняются — корабль остаётся. Поэтому все негативные моменты, происшедшие на борту любого корабля, если это только возможно, не подлежат огласки никогда.
Вот и на этот раз, написав свои рапорта, командный состав китобойца пришёл к единому мнению. Поскольку их постоянный капитан уже выздоровел и первым же транспортом, максимум через месяц пребудет на «Шторм», хода своим рапортам не давать, положив их «под сукно». Но уже через час старпом был вынужден сообщить о «ЧП», происшедшем на борту китобойца, на базу.
Поиск китов требует предельного внимания. Очень часто сытые киты, особенно кашалоты, едва «переплёвывают через губу», давая низкий жидкий фонтан.
Каждый член экипажа китобойца обязан ежедневно выходить на свою двухчасовую вахту наблюдения и поиска китов. Руки, держащие бинокль очень быстро, устают, а согласно всепланетному «закону подлости», именно в тот момент, когда наблюдающий опустит свой бинокль, кит и даст свой едва различимый фонтан. Ещё на заре освоения добычи китов, был освоен простой метод, позволяющий не прекращать поиск китов ни на одну секунду.
Все вешки на море изготовляются исключительно из бамбука. Перед выходом в море каждый китобоец берёт на свой борт не менее грузовика молодого бамбука. Из бамбука нарезают отрезки чуть более полуметра, на верхнем торце делают паз, куда вставляют соединительную втулку цилиндров окуляров бинокля. Теперь, сидя на высокой скамье верхнего мостика, наблюдатель, держа в своих руках нижний конец бамбука, может вести поиск, не отрывая своих глаз от окуляров бинокля часами. Таких бамбуковых отрезков на каждом китобойце было десятками. Именно один из таких отрезков стал главным фигурантом «ЧП» на борту «Шторма».
Возбуждённые происшедшим моряки ещё курили на корме, когда душераздирающий женский вопль пронзил тишину. Ужасающие женские крики, вперемежку со злобным мужским матом, раздавались из капитанской каюты. Все бросились в надстройку, но её дверь изнутри была закрыта на ключ. Женские вопли становились всё жалобней и пронзительней.
Старпом, оглянувшись, увидел в руках боцмана кувалду и отдал приказ:«Вышибай!».
Морские замки не чета земным, но после третьего удара язычок замка сломался, и моряки ворвались в каюту и замерли в шоке.
Вся каюта была залита кровью, в углу, возле кровати, на палубе валялась Клава. Капитан, намотав её волосы на кисть одной руки, другой бамбуковым обрезком методически избивал её. Первым опомнился капитан, он отпустил волосы Клавы, подхватил с палубы пустую бутылку, шагнул навстречу морякам, размахнулся и… нырнул в небытие. Мощным, жестоким ударом в челюсть, боцман послал капитана в глубокий нокаут.
На китобойцах, как и на всех добывающих судах, нет штатных медицинских работников. Вместо них — «переборочная терапия». В каюте старпома, во всю переборку огромный настенный шкаф с сотней ящиков — отсеков. На каждом табличка: что, от какого недуга, в каких дозах. Первоклассные госпитали оснащённые самым современным оборудованием и великолепно обученным медперсоналом были только на плавбазах.
Поэтому старпом отдал приказ: «Заверните её в одеяло и в мою каюту».
Но едва он начал перевязывать самые сильные кровотечения, как понял, этого мало. Слишком сильно кричала Клава, когда он начинал её переворачивать. Что и в какой степени у неё повреждено, старпому знать было не дано. Но зато он чётко понял, что Клаве необходима срочная медицинская помощь, и отдал приказ сообщить о «ЧП» на базу.
Получив сообщение, база приказала «Шторму» самым полным ходом идти под её борт, и сама развернулась ему навстречу. Пока «Шторм» шёл навстречу базе, Клава, захлёбываясь в рыданьях, рассказала всё.
Вернувшийся в каюту, капитан, яростно матерясь, снял с себя первопричину своего позора: рубашку и брюки. Надел парадную форму, достал из сейфа бутылку коньяка и прямо из горлышка, маленькими глотками, стал пить. Он выпил всю бутылку, достал вторую и тут увидел забившуюся в угол Клаву. Поставил коньяк опять в сейф, подошёл к Клаве и очень долго, непонимающим взглядом смотрел на неё. Затем его лицо исказила гримаса дикой ярости, и он начал метаться по всей каюте в поисках чего-то неизвестного. Что и для чего он искал, Клава поняла слишком поздно.
— Грязная, подлая, судовая шалава. Ты и только ты, мстя мне за своего Петровича, специально подвела меня под этот позор. Ты убила во мне блестящего капитана. Теперь шалава, я начну медленно убивать тебя.
И он начал избиение обрезком бамбука.
Когда «Шторм» подошёл под борт базы, сразу вслед за врачами, на него высадилась целая комиссия для расследования происшедшего. Но расследовать было нечего, главный фигурант был способен только мычать…
За то время, пока китобоец шёл к базе, капитан отошёл от боцманского нокаута. Он достал свой коньяк и стал пить, по всей видимости, ему стало жарко, он разделся догола и продолжил прихлёбывать свой коньяк, пока не упал. Вот в таком виде — голого, с зажатой в руке недопитой бутылкой коньяка, с выбитой дверью, в забрызганной кровью каюте, его и застала комиссия.
Все годы советской власти негласным законом было, что старшему административному составу, члену партии, могли простить многое. Грубость, хамство с подчинёнными, приписки, даже взятку. Но получившую огласку публичную аморалку, с использованием служебного положения, не прощали никому. От лишения диплома и партбилета с последующим увольнением с убийственной записью в трудовой книжке «полное несоответствие занимаемой должности», капитана уже не могла спасти никакая «мохнатая рука». Бывшие покровители шарахались от аморальщиков, как от прокажённых.
Комиссия, прямо на месте, подтвердила это правило. Старпому было приказано вступить в должность исполняющего обязанности капитана китобойного судна «Шторм». Уже бывшего капитана, комиссия приказала волоком оттащить на корму и поливать его забортной водой из шланга до тех пор, пока он не придёт в себя, и не сумеет одеться. После чего, его и Клаву высадить на базу. Клаву предупредили: «То, что вы избиты, никакого значения не имеет. Вы такая же, как и капитан, аморальщица, а значит, вместе с ним будете отправлены на берег первым же транспортом. Поэтому сразу забирайте свои вещи, на «Шторм» вы уже не вернётесь. Вы будете уволены».
Ещё более двух часов на малом ходу «Шторм» шёл за кормой плавбазы в ожидании, когда ему подберут кока подмены вместо Клавы. Наступило утро. Николай, сдав вахту, стоял на палубе, облокотившись на леера и глядя в кипящую водоворотами кильватерную струю базы.
Он страстно хотел мести, он жаждал её свершения, но он не мог предположить, что она получится такой скоротечной, жестокой и кровавой. У него защемило сердце, когда он вспомнил, в какое кровавое месиво превратили миловидное лицо Клавы кулаки и бамбуковая палка капитана.
На корме базы появился матрос и с натугой вывалил за борт большой бак с отбросами. Мусор широким кругом покрыл поверхность воды, но кипящие водовороты из-под винта плавбазы сбили его в один плотный комок.
Но чем дальше мусор удалялся от базы, тем слабее была сила водоворотов, тем больше частей отделялось от сбитого комка. Когда отбросы достигли «Шторма», единства сбитого комка уже не было — тяжёлые ушли на дно, средней продолжали кувыркаться в толще воды, а лёгкие отбросило далеко в сторону на периферию кильватерной струи. Николай с горечью подумал:
— Этот мусор, как наша жизнь. Море своей бурной притягательной силой плотно сбило в один комок, его, Петровича, Клаву, «Шторм». Но всего лишь до того момента, как они поверили в лучшее, а затем безжалостно разбросало их.
И только одному всевышнему дано знать, кому из них суждено выстоять под напором течения, кого струя отбросит на самую обочину, а кто уйдёт на самое дно. Но уже не моря, а самой жизни.
Автор: Юрий Маленко.