Тем временем небо на стороне дальних мысов из темно-серого превратилось в черное, жестяная крыша вагончика загрохотала как барабан под ударом налетевшего шквала. Очертания берегов исказились в наступающей стене дождя, по галечному пляжу побежал небольшой юркий смерч. Воздух намок и натянулся, как тугая парусина отсыревшей палатки. Казалось, достаточно дотронуться до него чем-то острым, как он порвется и впустит сквозь себя на эти берега все беды существующего мира.
– Обиделся морской царь, что зверушку стукнули, – сказал Соловей и первый пошел в вагончик. – Доставайте там самогонку или что есть, будем погоды дожидаться. Осталась там у вас самогонка еще?
Браконьеры водрузили на стол трехлитровую банку с мутной дурно пахнущей жидкостью. Первую кружку выпили не чокаясь – как понял Юрий, за упокой похороненного здесь комиссара, а может, и старого Кибера, которым, казалось, было пропитано все побережье.
– Расскажи, Эполет, стажеру, что тут у Кибера с комиссаром случилось, – уронил в пустую кружку Соловей. – Вас здесь с Бациком два в одном – один все знает, другой все рассказывает. Знает, естественно, Эполет, как практик, а рассказывает обычно Бацик, как учитель. Давай, сейчас для интереса пусть тот, кто знает, тот и рассказывает…
И налил по новой.
Вагончик затрясся от пытающегося проникнуть в него ветра. Солярная печка задорно загудела в ответ, все запахи стали ощущаться острее, по окнам поползла сплошная пелена дождевой занавеси.
Эполет прокашлялся для виду и начал повествование.
– Отношения Кибера с Пивоваровым были очень разные. Но когда комиссар шлепнулся, Кибер чуть не надорвался, когда его хоронил. Нашел он в скальнике трещину, расчистил ее, гроб закопал, а сверху насыпал огромный курган из камней – чтоб медведи не растащили. В два человеческих роста. А сверху вморозил в бетон рельс со звездочкой. На века, так сказать. Там даже какая-то табличка стоит, на ней слова написаны. На добром немецком языке. Видимо, Кибер считал, что его отношения с комиссаром никого кроме них не касаются, а сам комиссар кроме Кибера никому не интересен.
– А почему он Киберу-то был интересен? – решил спросить Маканин.
– Что-то давно когда-то с ним у этого комиссара было. Наверное, даже в Гражданскую войну. Пивоваров сюда приехал на пароходе, вместе с особым отрядом из Хабаровска, устанавливать Советскую власть на побережье. Как я понял, здешние белогвардейцы, в их числе Кибер, никакой особой свирепости не проявляли, а просто жили как могли, занимаясь все тем же самым, чем занимались бы, не будучи белогвардейцами, – ловили рыбу, промышляли пушнину, торговали с местными. И тут на тебе – Советская власть. Кибер от нее удрал в тайгу, к знакомым орочам, и раздал им оружие, какое ему, видимо, настоящие белые на сохранение тут оставили. Пивоваров немедленно объявил Кибера и пригревших его орочей белобандитами и начал устанавливать на берегу свои порядки – красные флаги вешать, хозяйство у богатых отбирать. Лет прошло несколько, кочевать с орочами Киберу стало утомительно – белый человек для такого не приспособлен, – он и вышел сдаваться. И комиссар Пивоваров не грохнул его при этом из нагана, как был обязан поступить, исходя из требования момента и революционной сознательности, а, напротив, заступился за него перед властями и вообще поставил его на хозяйство в новом, только что созданном Нельском колхозе. Похоже, что именно комиссар и сделал Кибера орочем, выправив ему соответствующие документы.
– Вот ведь сука какая, – задумчиво сказал Соловей, глядя, как под утесом с памятником разбиваются волны Охотского моря.
– Только в колхозе Кибер с Пивоваровым были как два полюса. Все, что Кибер создавал, Пивоваров немедленно приводил в полнейшую негодность. Проекты Пивоварова были грандиозны и бессмысленны – вот как типа он собрался построить рубленый небоскреб посреди поселка и все население деревни в него переселить. Или организовать огромную молочную ферму, поставить туда важенок и обеспечить всю молодую Советскую республику оленьим молоком. Бороться с этим было бесполезно и, кроме того, вредно для здоровья – комиссар был мужиком горячим и в какой-то момент мог вспомнить контрреволюционное прошлое и Кибера кокнуть. Потому Фридрих и построил здесь, опираясь на своих родственников, совершенно параллельную социализму систему. А к пивоваровским проектам он подключался только тогда, когда тому приходило в голову женщин обобществлять. Что тоже минимум два раза случалось.
Но в тридцать восьмом Пивоварова вдруг вызвали в Город. И он понял, зачем. И не поехал он в город, а поехал сюда. Стояло здесь тогда бедняцкое стойбище Василия Ильича Попова – одна юрта, три десятка оленей и столько же собак. Привез Пивоваров Василию Ильичу много водки, да и выпил ее сам. Пил три дня, а на четвертый – застрелился. Знал, что в Город ему нельзя. Ну, тогда Кибер его тут камнями и завалил. Прямо на том месте, где комиссар любил посиживать – с биноклем и горькой кружкой.
По окнам вагончика с размаху вмазало пришедшим с моря ливнем, перемешанным с солеными брызгами и поднятой прибоем галькой.
– Что-то у них было, с этим Кибером, – вдруг проснулся Бацик. Оказывается, он не спал, а просто подремывал, опустив голову на широкую волосатую грудь. – Помнишь историю, когда он скрипку у детей украл?
– Украл у детей скрипку? – вяло спросил Маканин, утомленный выпивкой.
– Был эпизод, – хмуро сказал Бацик.
– Кибер тогда себя неправильно повел. В школу привезли новые музыкальные инструменты. Старик как зашел туда, своих внуков послушать, новую скрипку увидел – и весь затрясся. Через два дня скрипка пропала, но вся деревня знала, что ее украл старый Кибер. Только видел я его с этой скрипкой через две недели после происшествия ровно на этом самом месте, – он махнул рукой в сторону могилы комиссара. – Стоял он там и что-то на ней наяривал. Страшное такое. Небо было темное, ветер, штормило, вот как сейчас. Дождя, правда, не было. И дед Кибер забрался туда на крутояр, встал со скрипкой – и такое понес… Говорят, от музыки люди, бывает, плачут, а я чуть в штаны не наложил. Такая она была страшная, все в ней было – и как море камни ворочает, и как чайки орут, и как скалы колются, и как бревна ботик прошибают, и как тюлени ревут на лежбище.
В этот момент и Маканину стало страшно. Он представил себе, как под этим темным штормовым небом, под взметнувшейся над могилой неизвестного комиссара звездой стоит в болотных сапогах и штормовке безумный старик и играет на скрипке – и дрожь пошла по его телу.
– Экий ты впечатлительный, Бацик, – сказал Эполит. Подкрутил вентиль в капельнице и полез в спальник.
Соловей странно посмотрел на него и ничего не сказал, только вытащил из рюкзака потрепанный томик и придвинул его к керосинке.
– Вот что удивительно у старика с Пивоваровым было – так это вот та дружба, – Бацик вдруг заговорил мягко и совершенно осмысленно, словно и не пил весь день без просыху, голосом школьного учителя, которым он и был. – Мне бабка Вера рассказывала – одна из киберовских старших дочерей, – что от это оружие, которое дед время от времени вдруг, как фокусник, из природы доставал, – оно у них было общее с комиссаром. То есть при сдаче он о чем-то с Пивоваровым договорился, и что-то они здесь совместно злоумышляли. Может, американцам передаться или какое государство независимое открыть…
– Государство независимое, Охотскую республику. В мирное советское время, ага. Вдвоем с комиссаром Миклаваном… Вот чувствуется, Бацик, что ты – интеллигентный человек, чуть что, начинаешь всякую херню нести. При Советской власти тебе б прямая дорога в политруки или комиссары, – зашипел из-за книги на него Соловей с такой неподдельной ненавистью ко всему иррациональному, что стопятидесятикилограммовый Бацик сразу уснул.
– А что, Нела старый поселок? – как-то невпопад спросил Юрий.
– Нела очень старый поселок. Старше всех на побережье. Как Санкт-Петербург, только старше. Лет на 150 причем. Местные городов еще в самых страшных снах мухоморовых не видели, когда Нела уже была. И все старые архивы, с дореволюционных времен – они в Неле остались. Вот в том самом доме, где, прости господи, «правительство» сейчас сидит. А весной, когда промысловый сезон окончен, все злодеи мои по домам возвертаются, делать мне особенно нечего, я эти архивы для собственного просвещения и читаю. Кстати, про правительство. Все триста лет в Неле было одно правительство – всенародно избранный староста. Который ходил по улицам, надзирал за порядком, решал мировые дела и виновным бил в хрюк. Вместо нынешних восьмидесяти бездельников на государевом жалованье. А Нела тогда была по размеру точно такой же, что характерно – крупнейший населенный пункт от Хайрюзова до Охотска. Всего-то один человек за все отвечал.
– Вроде деда, – сказал снова проснувшийся Бацик.
– Да. Думаю, при нормальной власти, а не при этих клоунах, все правительство в деревне замещал бы собой старый Кибер.
На следующее утро Соловей с Юрием попрощались с браконьерами, прошли мимо бессильно протянутой к небесам из кустов когтистой лапы (Маканин так и не заглянул в кусты), перешли речку и снова стали взбираться в гору.
Тут Юрий не выдержал и вскарабкался по каменной насыпи к стальной балке с упирающейся в облака звездой. К рельсу была прикручена массивная латунная табличка, на которой неровным готическим шрифтом было написано: Sie liebte die Sturm – Liege n;her zu ihm (Ты любил шторма – лежи ближе к ним).