На ночь путешественники устроились в орочонской палатке, где легли в ряд на постель из наломанных лиственничных веток толщиной в локоть. Эти ветки ровным слоем занимали всю заднюю часть палатки, словно огромный, чудно пахнущий пружинный матрас.
– Эх, стать бы таким, как старый, – сладострастно ворочаясь, заявил орочонок с фамилией польского генерала.
– Если кто его клад найдет, то, верно, станет таким же, как дедушка…
Соловей взвился.
– Как ты думаешь, чем Кибер свою независимость заработал? Да грамотностью своей прежде всего. Он всю душу своим правокачанием мог из кого угодно вынуть. Чуть что – и сразу начинались вопли со ссылкой на его мнимое орочонство и притеснение коренных народов Севера. Под таким натиском прогибался не только местный райком – его Кибер жрал без перца на завтрак, – а даже и обком в Городе. Старик мог не только кулаком в рожу заехать или прикладом там, но и бумагу любой степени грамотности составить.
Собственно, именно этим он и смог отгрызть у Советской власти самый большой кусок независимости, который был только возможен на этом берегу.
Ну и, далеко не в-последних, надо помнить, что Кибер был исключительно смелым человеком. Вообще, подавляющее большинство людей – трусы. И те, которые по-настоящему смелые, это понимают, и умеют этим пользоваться. Знают, где можно идти до конца. А где нельзя. Как, к примеру, у Кибера с Пивоваровым получилось.
Ты еще понимай, – Соловей продолжал глядеть в огонь печки, будто разговаривал сам с собой, – у него так все получилось потому, что этот край никому не нужен особо. Брошенный кусок границы. Здесь и творится черт-те что. А попробовал бы он где-нибудь в Москве или, скажем, в Орле каком или Томске так себя повести – тут бы ему, сиз-голубю, мигом крылышки за спину б позакрутили. И заперли в какое-нибудь место, подобное здешнему, только безо всех степеней свободы.