На меня вешают крабов, за нами гора 275 м и наш барак.
На острове в то время проживало человек сто, это старики, дети, и остальные, вместе взятые. Работоспособного населения процентов семьдесят. Был здесь и клуб, где проводили собрания и иногда крутили кино. Была своя пекарня, которая славилась вкуснейшим и пышнейшим хлебом, что даже Магаданцы к частенько наведывались к нам за хлебом. Командовала здесь парадом вкусная и пышная Манефа, а мужик её работал «Чубайсом» на электростанции. Был и свой медпункт, где «министром» здравоохранения была «фершалка» — маленькая, худая женщина с остреньким птичьим носиком, которой в сильный, шквальный ветер на улицу нельзя было выходить, унесет в море ледяное, и ищи-свищи потом.
Как и в любой, мало-мальски приличной, деревне был у нас и свой торговый центр, где директором была тетя Поля, а «замом» её муж, дядя Саша. В одном углу магазина директор отвешивала бабам муку, сахар, конфеты, а жаждущих отоваривала вином, водкой. Дядя Саша отмеряя аршином материал на наволочки, простыни, портянки, с тоской глядел в тот угол, где на полках блестели пока недоступные для него ликеро-водочные изделия.
Нужно сказать, справедливости ради, что Магаданское снабжение было достаточно разнообразным и щедрым. Были в лавке и хорошие тряпки, и ковры, дорожки, мебель, холодильники — все то, что на материке было дефицитом. Были и хорошие вина, коньяки, завозили и пиво. В ассортименте много было шоколадных конфет, и на развес, и в коробках. На это грех жаловаться, где-то о таком изобилии только мечтают. Это было небольшое отступление, ну а пока…
Дядя Саша из своего угла с мануфактурой просит господа бога, чтобы жена хоть ненадолго исчезла из магазина, и в который раз кричит ей: «Да не выключила ты утюг, не выключила! Дом уже, поди, горит уже, сбегай, глянь». Баба с усмешкой отвечает ему: «Да не гладила я, не гладила, и отвяжись ты от меня». Она видит его насквозь, а он «вгорячах» просит бога, чтобы жену понос прошиб, но тот его не слышит. Блаженная минута наступала лишь тогда, когда пора уже было закрывать лавку. Но в другой раз, бывало, припрутся бабы под закрытие, и магазин становится «базаром». Пока всем косточки не перемоют, всех не обсудят, домой никто не уйдет, иначе день, прожитый без сплетен, это зря прожитый день.
Верховодила здесь и не только здесь баба Даша, это она была председателем «домостроя» и её мощный бас всегда перекрывал остальные голоса и голосишки. Её уважали и боялись, а иначе беды не оберешься. Она рассуждала так: если уважают, значит, боятся, а если боятся, значит, уважают. Ну а как иначе!? У бабы Даши было высокое давление, и как с ярым врагом она боролась с зеленым змием. Она его уничтожала одним, только ей доступным, способом — заливала вовнутрь. Бабка жила в нашем бараке, только в другом крыле, и если кто-то из нас, зарядившись спиртным, шел в барак, и даже если эта бутылка будет спрятана в задницу, это еще не значило, что баба Даша этого не засекла, не унюхала. Мы так и знали.
Но вот мы и дома. Вздыхаем с облегчением (проскочили вроде), разливаем, чокаемся, но до ртов не успеваем донести. Открывается без стука дверь (так принято), и вот оно – явление Христа народу! Бабы Даши басок: «Ой, да вы здесь бухаете, а я и не знала»! Вот, возьмите тарелочку пирожков с лососем, а я пошла: давление у меня зашкаливает, полежу, однако, маленько, может, оклемаюсь». А мы в ответ: «Баб Даш, а, может, примешь грамм сто от давления?» Бабка расцветает: «Бл**и, спаиваете старуху, ан ладно! Пляскай!»
Бабка краем глаза косит сколько «булек» уже в стакане, где водки уже почти полный стакан, по самый «маруськин поясок», только тогда баба Даша орёт: «Хва-хва!», надавливая при этом пальцем на горлышко бутылки. Когда водка уже льется через край, она опять орёт дурным голосом: «Ты что, б..дь, краев не видишь!? Гля, сколь пролил, гад!»
Она хватает своей лапищей двухсотграммовый стакан, который в её ладони похож на маленького стограммчика: «Ну, будем толстенькими! (от автора: куда, уж!) Дети, дети, куда вас на хер, дети! (от автора: это её любимая поговорка) Не пьем, а лечимся, не пьянки ради, здоровья для!»
Всё это она выпалила скороговоркой, потому что горло у неё уже сводит судорогой от желания, скорее его промочить. Водка исчезает в её пасти мгновенно, в один глоток (двести пятьдесят грамм!), потом бабка застывает и стоит столбиком, блаженно закрыв глаза и прислушиваясь к своей утробе. Потом гладит себя по необъятной требухе, лыбится во весь с редкими зубами рот и молвит: «Как Христос-батюшка босиком прошелся по кишкам, благодать на меня снизошла Божья, я в раю!»
После этой, как молитва, речи, бабка шествует на крыльцо барака, становится в позу Наполеона: одна нога впереди, одна рука за спиной, другой машет, загребает, как веслом, она готова в бой с «Айболитом», которая «сука такая не дает таблеток» ей от давления! Пока баба Даша орёт в сторону дома лекарши просто так, для разминки, не по злобе. Но вот на её окошке дрогнула занавеска, потом появились «перископы», то есть очки целительницы. Оценив обстановку на поле боя, то есть позу бабы Даши и её боевой клич, а также количеств зрителей, и просто случайных зевак, она тоже появляется на крыльце, занимая исходную позицию, приняв «фронтовые» грамм двадцать-тридцать для бодрости и отваги, а дури у неё и своей хватит.
Сейчас уже перед вами не фельдшер острова Недоразумения, а, по крайней мере, Кутузов. Если против тебя сам Наполеон, то почему бы не быть и Кутузову!? «Битва» идет по давно написанному сценарию. После взаимных упреков и обвинений в адрес друг друга происходит перемирие и «братание» двух фронтов, им становится стыдно (вот дуры старые потешили народ), ладно, хоть за волосья не потаскались. Они удаляются в чей-нибудь стан в обнимку и с песнями. «Медицина», головой под мышкой у бабы Даши, ручонка обнимает за «талию» только наполовину, больше не хватает руки. Сейчас они подпишут пакт о ненападении и скрепят подписи бутылочкой вина. Потом они несколько дней не будут выходить в свет, переживая, что скажут люди.
Но жить надо, и всё опять становится на круги своя. Баба Даша опять идет к любимой, заклятой подруге мерить давление и просить таблеток, и та не помня зла, меряет подруге давление и даёт лекарство. Пройдет немного времени, и мы опять услышим басок бабки: «Дети, дети, куда вас на хер, дети?!»
Неожиданно умер дядя Саша. Всю ночь старый вояка куролесил у нас в общаге. Шла путина, и поэтому на острове был переизбыток работящих на «передок», вербованных женщин. И не зря говорят в народе: «Седина в бороду, бес в ребро». И старый перец всю ночь блажил среди этих «давалок», готовых за стакан водки и пачку сигарет «осчастливить» любого, кто пожелает. Вваливался дядя Саша несколько раз и к нам с Серым: «Айда со мной, партизаны, мы сейчас их всех перетрахаем. А-а, не хотите или не можете!? Я с вами в разведку не пойду!Что я, один их должен трахать?»
Уже утром этот старый трахальщик подался домой, просить у жены похмелиться: «Что-то хреново стало, сердце давит, дай, баба, чего-нибудь, ведь есть дома». Та отвечает: «Хрен тебе, блядун старый, иди магазин, открывай, вон и люди уже стоят со сранья, такие же алкаши, как и ты!»
В лавке дядя Саша всё равно подлечился бы, но не судьба, видно, Бог рассудил иначе. Дошел он до своего сельпо, вставил ключ в замок и осел, повалился на бок. И всё! Не стало дядя Саши, старого вояки. Вот тебе и северная пенсия, и обеспеченная старость. Похмеляться вовремя нужно. Мир праху твоему, ты спел напоследок песню свою.