Почти все, кто пытаются описать свою жизнь, начинают это со дня своего рождения. Им легче. Они об этом знают со слов родителей или родственников. А вот я затрудняюсь ответить на вопрос, кто мои родители?
Моя старенькая няня Марфа Григорьевна рассказывала так: «Отец твой цыган по национальности, шофером был, фамилия его была Кудрявый, погиб в автомобильной катастрофе.
Мама осталась беременной, а когда родила тебя, оказалось, что у нее саркома. Грудью не кормила, искусственница ты. Когда тебе исполнилось 7 месяцев, мама умерла».
Что со мной было после смерти матери – в рассказе не упоминалось. Зато прояснилось кое-что из рассказа тети Мани, тетки моей: «Твоя вторая мама, когда еще не была твоей мамой, жила со своим мужем. Жили очень хорошо, но вот беда, детей у них не было. Она ушла от своего мужа, обвиняя его в том, что это он лишил ее радости материнства. И она ушла жить к твоему новому папе (мой ли он, не знаю до сих пор). Этот папа, якобы, имел когда-то роман с одной женщиной, в результате которого и появилась ты. Но так как твой папа занимал ответственный пост, ясно, он не хотел пересудов и неприятностей на работе. Он уговорил эту женщину сдать тебя в дом ребенка. И вот, когда появилась новая мама, оказалось, что у них с папой тоже не будет детей. Маму это очень огорчило, и она предложила сходить в дом ребенка и взять на воспитание мальчика или девочку. Естественно, о твоем существовании она и понятия не имела. И когда они пришли выбирать ребенка, пала, конечно, выбрал тебя».
Итак, как я поняла из рассказанного, я стала воспитанницей новой мамы и, как я думаю, своего собственного папы.
По рассказам няни, в свои семь месяцев я была очень слаба, не держала голову. Вдобавок ко всему тело было покрыто какими-то болячками. Я не плакала, а рычала…
Сейчас, по прошествии стольких лет, я начинаю задумываться вот над чем: почему вся родня, с одной и с другой стороны, утверждают, что я не родная, а приемная дочь Н.И. Ежова. Допустим. Но почему же тогда на воспитание он взял меня, больную, «рычащую»? Что, там других не было? Я помню, будучи в детском доме Пензы, к нам приходили брать на воспитание. Выбирали самых красивых, более менее, по тем годам, здоровых детей. Выстраивали в ряд перед новыми родителями, и те разглядывали нас, как лошадей, только что в рот не заглядывали. Вот этот вопрос с моим воспитанием и моими новыми родителями мучает меня до сих пор…
К году в новой семье, с хорошим питанием я, как говорят, вошла в силу и стала вполне приличным ребенком. Как я уже писала, отец занимал ответственный пост, я его почти не видела. Зато когда он вырывался домой, что мы творили. Он подбрасывал меня к потолку, катал на спине, заваливая кучей игрушек. За день-два он узнавал обо мне все: сколько зубов, что я люблю, что нет, как дела по музыке, ведь в четыре года меня усадили за фортепиано. Наконец, он притащил откуда-то в клетке говорящего попугая, который говорил «здравствуй», «прощай» и «пожалуйста».
Мама работала в редакции и тоже очень редко бывала дома. Моим воспитанием полностью занималась няня. Помню, я была очень привязана к ней. Как-то ее отпустили погостить к себе в деревню. Утром, нигде не обнаружив своей любимицы, я не стала есть. Буквально все выплевывала изо рта и орала так, что за няней пришлось съездить.
В Мещерино, под Москвой, у родителей была дача, и мы с няней почти все время жили там. Там было очень хорошо. Внизу находился кинозал. Мама привозила каких-то людей, и они просматривали фильмы, которые были не очень интересны для меня. Как я теперь понимаю: фильмы те были документальными. Но были и художественные. Меня, как и полагается, выпроваживали спать. Но спинки у кресел были очень высокие, кресла глубокие, и мне иногда удавалось спрятаться за них и смотреть кино. Посла фильма меня вылавливали и, в первую очередь, попадало моей милой нянечке.
Природа на даче была красивой, особенно березовая аллея. Зимой к нам чаще всего приезжала мама. Она учила меня ходить на лыжах. Научилась я быстро и стала убегать в рощу, а там и в лес. Мама никакими уговорами не могла заставить меня идти домой. И только когда она говорила: «Ну и оставайся здесь одна, я ухожу, пусть тебя цыгане унесут», только тогда я бежала за ней во все лопатки. Недалеко было озеро. Там уже папа учил меня кататься на коньках. Правда, коньки были на двух полозьях, но кататься я очень любила. Побыв на даче дня два-три, родители уезжали, и мы опять оставались с няней одни. Правда, с нами были еще повар и тетя Поля, брат и сестра, а может, муж и жена, Сычевы. Все вместе вечерами мы собирались за столом, где меня учили играть в дурака. Сначала побаивались, что няня расскажет моим родителям. Но няня сама с удовольствием с нами играла, и все успокоились на этот счет. И вот однажды мы так заигрались, что и не слышали, как подъехала машина, как в дверях появилась мама. Я с криком, как и все взрослые, бросала на стол карты и во все горло орала, что тетя Поля сейчас будет дурочкой и тогда отдаст мою конфету, которую сначала у меня выиграла. Стоял невообразимй шум. И вдруг няня тихо ойкнула и все это сейчас же услышали. Наступила тревожная тишина. Мама стояла в дверях очень бледная и сердитая. Она молча схватила меня в охапку и понесла наверх, в детскую. Меня никогда не били, поэтому я совсем не испугалась. Мама посадила меня к себе на колени, зарылась лицом в мои кудряшки и заплакала. Я никогда не видела, как плачет мама, стала ее ласкать, целовать и, наконец, сама заревела. Прибежала няня. Мама сказала мне: «Иди ложись, я приду к тебе». Они вышли и, видно, долго еще говорили о чем-то с няней. О чем я, конечно, не знаю.
Я очень долго ждала маму, но, не дождавшись ее, уснула. А когда утром проснулась, няня сказала, что мама уже уехала в город.
Когда я подросла, родители взяли меня с собой в Ялту. Жаркое лето. Наш домик почти у моря. Утром, вечером и даже ночью слышно, как перекликаются катера. Наш домик почему-то называется «докторским». Я своим детским умишком думала, что, наверное, здесь жил когда-то доктор Айболит. Вижу нашу уютную террасу, а на ней всегда нарядную маму. Море вошло в мою жизнь с малых лет. Мне кажется, что и сейчас я вижу тяжелые зеленые волны, чувствую на губах соленые брызги. Уже будучи взрослой, я часто ездила к морю правда, не в Ялту, а на Кавказ. Но и там иногда ощущала прикосновение тех соленых морских брызг детства, и сердце щемила тоска по ушедшему, которое никогда уже не возвратится… Все это далеко в прошлом.
Когда мимо проходил катер или пароход, то от их гудков дрожали стены. Здесь мы тоже часто оставались с няней одни. Родители то приезжали, то уезжали. Чаще с нами была мама. Когда она приезжала, двери домика не закрывались.
В Ялте отдыхали многие писатели, поэты, и многие из них были знакомы с мамой. Чаще других к нам заходил Маршак. Заходил – не то слово. Он просто вкатывался к нам. Всегда громогласный веселый – казалось, от него сотрясается весь наш домик. Поэтому странно было видеть рядом с ним всегда молчаливого человека с завязанным горлом. Я удивлялась, что в такую жару у дяди ангина.
Я с родителями часто ходила в гости на другие дачи. В памяти остались посещения дач Орджоникидзе и Молотова. Моя маленькая память впитывала только то, что касалось детства. Например, на даче Орджоникидзе мне запомнилась огромная медвежья шкура, которая лежала на полу прямо у входа. Впоследствии я видела эту шкуру в кремлевской квартире Зинаиды Гавриловны. Запомнилась их дочь Этерри, с которой мы немножко поиграли. Она была старше и, видно, ей было со мной совсем неинтересно. А на даче Молотова я познакомилась с его дочкой Светланой, которую сразу прозвала лягушкой. Про себя, конечно. Она была страшная задавака и одета во все зеленое. На этой даче меня поразила одна комната. В ней было полутемно. Стояли в ряд пять или шесть кроватей. На спинках аккуратно висела одежда, а в кроватях лежали куклы! Большие, как дети. Светлана объяснила мне, пока я стояла с разинутым от удивления ртом, что это куклина комната. Вот это куклы! Таких больших я никогда и не видела. Даже позже, когда отец привез мне куклы Алика и Люду, то и они были меньше тех ростом.
Зато такой собаки, как у меня, у Светланки не было. Пес был огромный, с рыжими подпалинами, почти с настоящими, живыми глазами. Даже двумя руками я его еле поднимала. К сожалению, я Светлане не могла показать его, так как мы с ней больше никогда не встречались. В памяти осталось, как мы с ней ловили плотвичку, пока взрослые вели свои беседы, сажали ее в банку с водой, откуда она тот же час выпрыгивала и опять плюхалась в речку. А мы опять ее ловили, и нам было очень весело…
После Ялты, пожив немного в Москве, мы с няней снова уехали в Мещерино. Шла война в Испании. На даче у папы был старый кабинет, в котором он давно не работал.
На даче у папы был кабинет, там всегда был полумрак, и я боялась туда заходить. Но однажды страх был пересилен: в кабинете стояли хорошенькие маленькие тисочки, ну как было их не покрутить! Вдруг на глаза мне попался альбом. Раньше его здесь не было. Любопытство взяло верх, и вот, чтобы не увидела няня, я залезла на подоконник, закрылась шторами и раскрыла первую страницу. Что это? Фотографии, фотографии, и везде дети. Только не живые, а изуродованные трупики детей на дороге, на траве.,. Откуда это? Кто их убил? Мой маленький ум не мог вместить в себя всей той кровавой катастрофы, которая творилась в Испании. До сих пор теряюсь в догадках: откуда этот альбом появился в кабинете отца, кому он был нужен? А тогда я об этом не думала. От страха боялась пошевелиться. Думала только о том, как бы поскорее выбраться из этой страшной комнаты. Наконец, с диким ревом я вылетела оттуда. Няня говорила, что после этого случая я две ночи кричала. В кабинет забили дверь, а тисочки поставили в коридоре, и мы с Оськой, двоюродным братом по матери, с удовольствием их крутили.
Наступил 1938 год. Мы жили на даче. Долго никто к нам не приезжал. Из дома исчезли тетя Поля, Сычевы. И остались мы вдвоем с няней. Оставался еще и повар. И вот я спросила няню: «Почему так долго не едет мама? ». Она мне ответила, что мама в длительной командировке. Тогда я подумала немного и сказала: «Значит, это была не моя мама. Моя мама всегда брала меня с собой. Няня почему-то заплакала». Оказывается, мамы уже не было… Позже я узнала о ее смерти из рассказа Евдокии Ивановны, сестры отца.
– Мать твоя, – рассказывала она, – не сказать что часто, но иногда лечилась. Сердце пошаливало, да и нервы. Лечащий врач у нее хороший был, профессор. Случилось это осенью. Она позвонила и сказала: «Дуся, приезжай за мной после обеда, часика в два, меня выписали». Коли не было, и, воспользовавшись его машиной, я поехала. Что же я увидела? Женя лежит белее стенки, слова сказать не может и только глазами на тумбочку показывает. Там письмо лежало распечатанное – значит, прочла, думаю. Прочитала и я. Это была анонимка, в которой твою мать обвиняли в шпионаже.
Она ведь была редактором, вся печать в ее руках была, все секреты новостроек и вообще новости страны. И вот якобы она все наши секреты передавала за границу. Конечно, это была настоящая клевета. Надо было что-то делать. Я позвала сестру и сказала: «Почему не сделаете укол, разве не видите, что человек лишился дара речи?». Сестра ответила, что они уже пытались это сделать, но она никому не доверяет делать инъекцию, а профессора нет, но за ним уже ушла машина. Пока ждали профессора, в больницу приехала Зинаида Гавриловна. Мама написала ей на бумажке, что если она вдруг умрет, то пусть Зинаида Гавриловна попудрит ей нос… Дело в том, что когда твоя мать смеялась, то смешно морщила нос и от этого на нем были маленькие морщинки. Наконец, приехал профессор, сделал укол, и мама уснула. Мне сказали, чтобы я ехала домой и как только будет улучшение, мне позвонят по телефону. На следующий день позвонили из больницы и сообщили, что мама умерла, так и не проснувшись… Я сразу позвонила Зинаиде Гавриловне, и мы почти в одну минуту встретились с ней. Обе плакали и не знали, как сообщить об этом Коле. Зинаида Гавриловна исполнила последнюю мамину просьбу… А потом ее предали кремации. Когда приехал Коля, я не могу тебе передать, что с ним было. Он страшно метался, повторяя про себя лишь одно: «Не успел, не успел…».
Было ей всего-то 34 года. Совсем молодая. А вскоре и Колю… Ну ты уже знаешь об этом.
Прошел год, пошел второй. Мы с няней так и жили на даче. Папа почти перестал ездить к нам. Я даже настолько к этому привыкла, что и не замечала отсутствия родителей.
Но однажды папа приехал. Он был какой-то странный, не как всегда. Когда я бросилась к нему, то он не подхватил меня почему-то на руки, как прежде, не подкинул и даже не поцеловал. Он как-то рассеянно погладил меня по голове, и все. Они о чем-то долго говорили с няней, а я стояла на крылечке и думала, что, наверное, папа заболел. Скорей бы он выздоровел. Потом ко мне вышла няня. Глаза у нее были красные, видно было, что она плакала. И я подумала, что, может, няня тоже заболела. Или ей жалко папу?
Потом все так быстро изменилось. Тишина и покой были нарушены. Взрослые быстро стали грузить в машину вещи, и я услышала, как папа сказал, что мы срочно едем в Москву. Я даже обрадовалась. Правда, и с дачей было жаль расставаться.
Больше в Мещерино я никогда не была. Папа куда-то уезжал надолго. Приехал он к моему дню рождения. Привез мне в подарок часы марки «Титан» с перламутровым циферблатом. А через несколько дней началось такое! Целый круговорот, которого, наверное, до конца дней не забуду.
Няню срочно отправили в деревню, папы совсем не было видно, и я осталась со своей тётей по Фаней Филипповной. Я её почему-то очень боялась. В тот день была сильная гроза, а тут появилась она, которую я совершенно не знала, по этому мне было страшно вдвойне. Я не шла к ней, кричала,забившись в угол, и она ничего не могла со мной поделать. А потом вдруг просто ушла, и все.
Я осталась одна. Гремел гром, сверкала молния, а я сидела в углу одна, зареванная. Вдруг в комнату вошла какая-то женщина, схватила меня за руку и повела на улицу. Мне было больно, но от растерянности и страха я даже забыла заплакать. Мы сели в машину и куда-то поехали. И вот приехали в какой-то детский сад. Так много детей я никогда не видела. А дети играли и пели: «Не скосить нас саблей острой…» Потом я с ними тоже поиграла в мяч, вдруг стала замечать, что детей становится все меньше и меньше. Просто приходили родители и брали детей домой. Наконец, я осталась посреди двора одна с мячом в руках. Подошла старая нянечка, повела меня в спальню, раздела и уложила в кровать. Потом села рядышком и стала рассказывать сказку. Но почему-то у нее нет-нет да капали слезинки. А я думала: почему бабушка плачет? Ведь известно, что все сказки кончаются хорошо. Я, как вы понимаете, ещё не осознавала до конца, что происходит.
Бабушка меня почти убаюкала, как вдруг в спальню забежала снова та женщина и сказала: «Быстро оденьте ее!» Меня одели и вывели на темную улицу. Мы опять сели в машину и поехали. Я спросила тетю: «Как вас зовут?» Она буркнула: «Тетя Нина». Я спросила: «Мы к папе едем, да?» Она очень сердито ответила: «Посиди и помолчи!» Мне стало страшно. Я вспомнила, как давно мама пугала меня цыганами. И подумала: вот теперь меня, наверное, украли. От страха я даже не могла заплакать.