Тогда в музыкальное училище легче было сдавать экзамены. В наше теперешнее время без окончания ДМШ в училище не примут. А тогда принимали даже «неиграющих» (кроме пианистов и скрипачей, конечно). Экзамены я сдала, вроде бы, нормально. И вот настал день, когда нам должны были объявить результат. Ожидали везде: во дворе стояли группками будущие студенты, в зале девчонки сидели прямо на сцене. Все переговаривались, и все это походило на потревоженный улей. Я сидела на подоконнике возле кабинета директора. Вдруг кто-то крикнул: «Ребята! Списки повесили!» – Все помчались сломя голову искать себя в числе счастливчиков. Некоторые тут же вырывались из толпы с потными лицами и злыми глазами. Это были «отверженные». Кто-то по-козлиному прыгал от счастья, хохотал, кто-то целовался. Я, подождав, пока схлынет толпа, спрыгнула с подоконника и уже хотела тоже бежать, как вдруг услышала позади себе «А ты лучше туда и не беги, тебя там все равно в списках нет». У меня срезу опустились руки. Я снова вернулась к подоконнику и стала смотреть в окно Стало пусто-пусто. И только одна мысль как заноза, застряла в голове: «Опять на завод!». Я не знала, ушел ли директор. Для меня это уже не имело никакого значение.
Не знаю, сколько я еще так стояла, хлюпала носом и ворчала. Вдруг слышу: «Эх ты! Я и не знал, что ты такая плакса. Беги беги, ты там самая первая записана». Не помню, как очутилась возле списков. Жадно искала свою фамилию. И вот она! Я принята! Ура-а! И все-таки вот что значит эгоизм и пословица «своя рубашка ближе к телу». Я даже не посочувствовала девчонкам, которые сидели в уголке обнявшись и плакали. И только когда, как сумасшедшая, выскочила на крыльцо, вдруг во мне заговорила совесть. Я бросилась назад к этим девчонкам: «Девочки, перестаньте. Вдруг кто-тo раздумает и не приедет учиться, и вам повезет. Только не уезжайте». (Они были иногородние). «А разве так бывает? » – спросила одна из них. «Конечно, бывает заверила я ее хотя сама ничего об этом не знала, но продолжала. – Вот 1-го сентября соберутся все, еще рез всех проверят по спискам и… вдруг кого-то не окажется». Я прямо на ходу все это выдумывала, чтобы только их успокоить. И что же вы думаете? Так оно и вышло. Правда повезло только одной из них. Но и это было прекрасно!
Как и везде целый месяц мы трудились колхозе. Между прочим, хорошо это придумано. Умными людьми, скажу я вам. Ведь ближе узнаешь друг друга и уже не чувствуешь себя чужим среди своих. Училась я нормально. На стипендию тянула. Очень любила музыкальную литературу, сольфеджио и уроки фортепиано (баянистов со второго года знакомили с этим предметом).
Свою специальность – баян – любила меньше. Не сам инструмент, нет! Баян я очень люблю! Просто не было интереса ходить на занятия. Все дело, наверное, было в педагоге. Может, так и не принято говорить, но это было очевидно. Ну как можно так? Ты приходишь на урок. Ты его учил, может, всю ночь (я тоже была из «неиграющих»), приходишь с такой радостью показать плоды своего труда, а педагога нет… Он на втором этаже играет в шахматы. Ему до нас и дела нет. Урок длится 45 минут. Нас уже собралось трое, четверо, а его все нет. Потом прибежит, быстренько проверит нас и снова убегает. Разве это занятия? Разве может быть какое-то настроение?
Короче, занималась я сама, добивалась всего тоже. Знала – надо. К примеру, музыкальную литературу нам преподавала Римма Ивановна. Никогда ее не забуду! Сейчас ее уже нет на свете. Но как она объясняла! Смотрела поверх наших голов, казалось, нас не видела, и мы вместе с ней были в том времени, о котором она говорила. Переживали за жизнь композиторов, которые были поистине великими, но испытывали ужасную нужду, почти нищету. Раньше, когда по радио передавали музыку из опер, я выключала его. А теперь передо мной все стало таким ясным, доступным. Я научилась понимать оперу. Позже я смогла побывать в Большом, слушала «Князя Игоря», «Кармен», «Чио-Чио-Сан», смотрела балет «Лебединое озеро». И Большой, и все, что в нем происходит, неповторимо. Сама атмосфера, уютный свет огромных люстр, кресло, в котором ты сидишь, овеяны ореолом таинственности.
Сольфеджио у нас вела Галина Даниловна, Галочка, как ее все звали потихонечку. Она была моложе некоторых студентов, особенно тех, кто отслужил армию. До сих пор так знаю интервалы, что если мне в голову приходит какая-нибудь мелодия, спокойно могу записать без инструмента. Потом проверяю – точно. Да, не повезло мне со специальностью. Он на меня почти и внимания не обращал. Из пятнадцати ребят я была одна особа женского пола. Он и всерьез-то меня не брал. Я не хочу сказать, что он был плохим баянистом. Он еще и заочно учился в институте культуры в Москве. Но как педагог – судить не берусь. Но лично мне он ничего не дал.
Наша группа была очень слабой по специальности. И в момент экзаменов наш педагог уезжал на свои экзамены в Москву – так совпадало. И мы вечно были, как сироты, и заступиться за нас некому было. Был у нас одни парень, имел абсолютный слух. Кроме баяна ничего не признавал, ничего не учил. Бывало, Ключарев гоняет его, гоняет, а он – ни в зуб ногой! Тогда учитель шел на крайность, чтобы хоть трояк ему натянуть, ведь лучший баянист училища! Он подходил к фортепиано и, всей пятерней нажав сразу несколько звуков» спрашивал: «Токарев, какие ноты я нажал?» И Борька с точностью до диезов и бемолей называл все звуки.
В училище, конечно» не обходилось без казусов. Сдавали мы музлитературу. Билет достался нетрудный:
- Шопен Пражский период творчества.
- Определить тональности (на инструменте).
Дождавшись своей очереди, я оттарабанила свой билет почти без остановки, определила все тональности и гордая выскочила из класса. Все наши, как везде и всюду, подслушивали под дверью. Когда я вышла, мне показали: «На большой!» Но следом за мной вышла Галина Даниловна, наша Галочка, и спрашивает: «Хаютина, пересдавать будешь или тройку ставить?» Все наши завозмущались. А я сначала стояла, растерявшись, и думала: «За что тройку? Ведь все ответила. Ни один ассистент не перебил, не поправил – и на тебе». Я со злостью выхватила у нее из рук зачетку и выбежала из училища. Ведь меньше четверки я никогда по этому предмету не имела… Села в троллейбус, поехала домой, решив, что больше ничего сдавать не буду.
Не проехав еще и двух остановок, меня вдруг пронзило, словно током. Так вот в чем дело! Как же это я сразу не сообразила? В билете у меня был «Пражский период творчества Шопена», а я рассказала о «Парижском…» Созвучие ли мне помешало или невнимательность – это уже было не главное. Я пересела на обратный троллейбус и поехала в училище. Но там уже никого не было.
Утром, едва дождавшись первого троллейбуса, я поехала в училище с целью просить директора, чтоб он разрешил мне пересдать. Ночью прошел сильный дождь, а наш Анатолий Васильевич жил в деревне Терновка, куда из-за грязи решил не ездить и остался ночевать в своем кабинете. Я, ни о чем не думая, ворвалась в кабинет. Испуганный от неожиданности, он спросил: «Хаютина, в чем дело? Закройте сейчас же дверь! Дайте мне хоть одеться!». Даже не обращая внимания на его вид, я брякнулась на колени перед сейфом, на котором он сидел, поджав ноги, и просто завопила: «Анатолий Васильевич! Миленький! Разрешите пересдать с группой «А» музлитературу!»
Это уже потом, когда все было позади, я, вспомнив, в каком виде был наш директор – гроза училища – долго не могла остановиться от смеха. Предмет я пересдала. И что самое интересное: мне досталось то, что я рассказывала накануне. Только билет был не 3-й, а 4-й. Мне поставили четверку и написали «исправленному верить».
Интересно было в училище. Особенно любила уроки фортепиано. Занималась со мной Римма Ивановна. Она поражалась моим способностям и часто на мои уроки звала других педагогов. Я писала вначале, что меня с 4-х лет усадили за этот инструмент. За два года я многого достигла, и быть бы мне пианисткой, если б не было тех страшных лет, во время которых оборвалось мое детство.
Все баянисты должны были проходить этот предмет. Но многие, да почти все наши ребята, отлынивали. Я же с нетерпением ждала своего урока. Главное, конечно, Римма Ивановна. Мне всегда казалось, что я для нее учу. По специальности я редко четверку имела, а по фортепиано – 5. Играла Моцарта, Шопена, Хачатуряна, Чайковского. Один раз, правда, взялась за этюд, который был мне явно не под силу. В результате целый месяц ходила только на теоретические занятия. Признаюсь, заниматься было очень трудно. Приходилось оставаться в училище на ночь, чтобы выучить задание. Спали на рояле по очереди. Ведь ни баяна, ни тем более фортепиано у меня не было. Иногда занималась в клубе строителей, где вечерами подрабатывала.
Жила я в общежитии, и только на последнем курсе у меня появилась своя комната. Солнечная, целых 11 метров. Помогла мне в этом друг нашей семьи Зинаида Гавриловна, о которой я уже писала. Милая, добрая женщина! Сколько она сделала для меня. Ведь в тe годы все от нас отвернулись, и только она одна продолжала к нам ходить, не боясь, что ее в любой момент могут арестовать. Самого Орджоникидзе тогда уже не было. Он покончил с собой. Когда мы в 1957 году были от училища на VI Всемирном фестивале в Москве, она гласила меня. Показала кабинет Серго, его бюст. Готовила материал к печати, хотела сделать музей. В кабинете было все в таком же порядке, как при муже.. К сожалению, открыть музей она не успела. В 1960 году ее не стало… Анна Лазаревна, которая находилась с ней до последней минуты, прислала мне письмо о ее кончине.
Музыкальное училище я закончила. А вот на выпускной вечер не попала. Заболела. Было до слез обидно! Просидеть с ребятами бок о бок четыре года, делить с ними и горе, и радость, и вдруг – такое невезение…
Ну почему же все не так,
Ну почему же все иначе?
Ну почему любой пустяк
Всегда сопровождаю плачем?
Да, нервы начали сдавать,
Себя сдержать подчас нет силы.
И отчего же горевать,
Ведь ничего же не случилось?
Все как и прежде, как всегда,
И дни летят неудержимо,
Как смерч проносятся года
И удержать их нету силы.
Распределение я получила на Север, в Магадан.