Начало ноября – гнусное время на всём, без исключения, Земном шаре, но есть отдельные места, где оно особенно погано.
Северо-восточный угол Охотского моря, точнее – его побережья в этот период года интенсивно готовится к замерзанию. Несмотря на то, что в лоции морей, омывающих СССР (а сейчас – Россию) Охотское море обозначено как частично незамерзающее, главное в этом определении – слово «частично». По большому счёту не замерзает в Охотском море небольшая, вдающаяся в середину его часть в виде залива с двумя концами – тупым и острым – что-то вроде перевернутого итальянского «сапога». Большую же часть зимы линия льдов отстоит от основных побережий на 150-200 км.
А в начале ноября береговая черта только начинает заметно остывать. И первый лёд пробует за неё зацепиться.
МРБ – малый рыболовный бот, микроскопическое, по масштабам Океана судёнышко, длиной 12 метров и с двигателем сорок лошадиных сил, тащился вдоль побережья Охотского моря между посёлками Иня и Балаганное. На боте сидело восемь мужиков – рыбацкая бригада, заготавливавшая красную рыбу на устье Ульбеи и команда – капитан Скотинин и моторист Жигалов.
Александр Васильевич Жигалов, отмечу я особо. Важность данного обстоятельства проявится в дальнейшем.
Бот был хороший, правильный, хорошо оборудованный, как было положено в этом углу Охотского моря – обшитый жестью, с печкой на солярке, изолированным кубриком. В трюме лежали невода и десяток бочонков с икрой – доля бригады и команды в рыбном промысле.
В рубке висел, готовый к бою, трехлинейный карабин Мосина, на случай появления на береговых скалах снежных баранов, а капитан Скотинин вел свой кораблик буквально впритирку к берегу – в расчете на какую-нибудь «халяву» – авось, подвернется на выстрел что-нибудь съедобное…
Со съедобным было не ахти как.
Медведи, которыми побережье кишмя кишело начиная от отхода льда и до середины лета, давно уже ушли в глухие распадки и цирки; и в массе своей запрятались в берлоги; олени выходили на косы только в самое жаркое время, спасаясь от комара; а снежные бараны, на которых, собственно, и был весь расчёт, таились где-то в верхней трети береговых обрывов, скрытые низкой облачностью. Ибо низкая эта облачность глобально закрыла указанный регион мира – от устья Пенжины на севере до Амура на юге.
Мужики на это обстоятельство не очень роптали. Ибо облачность в это время означала немного более теплую погоду – и, хотя, температура хоть так, хоть эдак, лежала ниже нуля, но она, по крайней мере, позволяла сидеть на палубе. Потому что находиться ввосьмером в тесном кубрике на уровне ватерлинии, в атмосфере солярного смрада и вони от неизменной для тех мест медвежьей шкуры на полу – занятие, начисто лишенное приятности.
Так что мужики в зимнем сидели на палубе, курили и точили лясы в предвкушении многодневного запоя и ****ок в Магадане, моторист Жигалов читал газету, а капитан Скотинин железной рукой вёл бот, при этом орлиным взглядом ощупывал малейшие неровности каменистого берега в поисках мяса.
Все исторические хронисты, начиная с Саллюстия, утверждают, что Гай Юлий Цезарь обладал чудодейственной способностью читать, диктовать, слушать и писать одновременно, что, безусловно, свидетельствует о чудесных особенностях Цезаревой натуры. Капитан Скотинин, не ощущая себя Цезарем, пытался совместить всего два действия – а именно – охоту и судовождение, однако не преуспел ни в одном, ни в другом. Обходя мыс Жёлтый, он полностью сосредоточился на уступчатых скальных обрывах, где, по его мнению, долженствовали стоять съедобные существа; и совершенно упустил из виду россыпь рифов, которые прятались напротив мыса, скрытые серыми, холодными и казавшимися от этого маслянистыми, волнами.
Уровень воды, а именно отлив, находился на самой неприятной для каждого моряка точке, когда значительное большинство камней вдоль берега моря еще не торчит, но уже не притоплено настолько чтобы можно было пройти поверху. И скалы мыса Жёлтого прекрасно это продемонстрировали. Несколько потаенных в глубинах вод скальных клыков сорвали жестяную противоледовую обшивку и вышибли пару досок.
Скотинин резко развернулся и направил тонущее, обреченное суденышко прямо на берег. Любая борьба за его живучесть была заранее обречена, речь шла только о том чтобы выброситься на пляж с минимальным ущербом для имущества.
Сорокасильный двигатель еще-еле волок ботик последние метры к берегу, затем днище хрустнуло, затрясло, и дизель затих. Вообще всё затихло. Было слышно только как трещит нагретый мотор, когда его заливает море.
Удовлетворенный результатом Скотинин сел на скамейку в рубке и закурил. Судно было казенное, принадлежало совхозу.
– Тащи шмотки на палубу, – скомандовал он. – Здесь где-то селиться придется.
Бригадир рыбаков Лёха Горелый внимательно оглядел «последний причал». Берег представлял из себя полосу гальки метров двести длиной и пятидесяти – в глубину, обрезанную с трех сторон вертикальными каменными стенами.
– Вода хоть есть, – уныло прокомментировал он окружающую действительность, больше напоминавшую иллюстрацию какого-нибудь советского научно-фантастического рассказа. О крушении космического корабля на астероиде, скажем.
Вода и вправду была. Убогий ручеёк стекал водопадиком по скалам и уходил в гальку.
– Это ненадолго, – сказал Саха Грустный, повар. – Скоро всё замёрзнет.
– Нас же снимут отсюда? – встрял в беседу оптимистов Кеша Туляк.
Все недоумённо посмотрели себе под ноги, где бот уже наполнился водой в соответствии с уровнем моря, на берег – и почему-то на затянутое облаками небо.
Вообще-то шёл 1978 год, советская власть в этом мире была так же крепка, как окружающие залив скалы, и потерпевших крушение людей, вообще-то искали. Если знали где. А с этим было непросто.
Понятно, что существовала линия побережья между Инёй и Балаганным, протяжённостью примерно в двести пятьдесят километров; и любое потерпевшее бедствие судно физически не могла с неё деться, если только не уходило под воду.
Однако – и это было очевидно всем без исключения потерпевшим кораблекрушение – что более неудачного места для того, чтобы разбиться на берегу на всех этих двухстах пятидесяти километрах найти было сложно.
Если читатель помнит, то одной из причин катастрофы послужило желание капитана держаться как можно ближе к высокому скальному мысу. Поэтому и выброситься ему пришлось прямо за этим выступом, в укромном кармане, практически со всех сторон закрытом от обзора, так что даже поисково-спасательный вертолёт мог обнаружить их только если бы прошёл прямо над этой точкой. Сигнальных фальшфейеров на борту было всего три; запас горючего материала в бухточке был крайне невелик – Скотинин уже успел оценить намётанным взглядом несколько выброшенных возле мыса деревьев; и даже прикинуть, насколько их хватит.
Мужики сняли с бота огромный брезент и с матом поволокли его на берег – городить какое-никакое укрытие.
И так как капитан Скотинин был капитаном не за красивые глаза, а за умение принимать решения и брать ответственность за них (неудачный опыт с кораблекрушением у него вполне уравновешивался успешным опытом других авантюр), то и сейчас он скомандовал сразу.
– Жигалов! Итить тебе придётся. Объяснять людям как нас искать. И быстро итить. Жратвы у нас на такую орду, считай – нету. Топлива – непонятно. День за днём будет становиться всё холоднее и холоднее. Суда скоро подойти не смогут – обледенение. А вертолётом нас отсюда забрать никак нельзя – ибо сесть здесь негде. И всё это надо донести до мозгов ответственным лицам – потому что их у них ещё меньше чем у меня, – самокритично закончил он. – Ты пока ещё силу имеешь, так что сразу иди. Чем скорее доберёшься, тем мы быстрее отсюда увалим.
На первый взгляд это распоряжение капитана Скотинина выглядело куда как рискованным. Но оно базировалось на детальных знаниях местной реальности. На первый взгляд, до ближайших мест постоянного человеческого обитания – метеостанции в бухте Лошадиной на западе было 150 километров хода; а до посёлка связистов Шельтинга на востоке было километров 60. Но при всём том параллельно берегу на материке шла полноценная линия телеграфно-телефонной связи Николаевск-на-Амуре – Балаганное, обслуживавшаяся бригадами связистов. Более того, на линии через каждые двадцать километров стояли переходные зимовья; а через каждые сто – монтёрские пункты, на которых постоянно дежурила смена и имелся телеграфонный аппарат для связи с внешним миром. Вдоль самой линии тянулась конная тропа, с гатями поперек топких мест; а зимой монтёры поддерживали лыжню. Каждый участок линии регулярно обходился, мелкие повреждения ремонтировались мгновенно, на крупные вызывались бригады из Шельтинги или той же Ини.
Сказать «идти» было довольно легко…
Я остановлюсь немного подробнее на том «кармане», в котором оказались потерпевшие кораблекрушение. На первый неискушенный взгляд, стены этого геологического образования были отвесными и не давали никакого шанса выбраться наружу. Даже стекающий сверху ручей не успел прорезать кулуар в каменной стенке и сеял сверху унылым водопадиком. Этот ручей, кроме того, при определённом ветре, ещё и заливал две трети полезной площади пляжа. Поэтому табор мужики начали сооружать на наибольшем расстоянии от него, и под прикрытием огромного скального выступа – периодически опасливо поглядывая наверх, чтобы оттуда не прилетели камни.
На второй взгляд выход из этого каменного полумесяца тоже шел сугубо через морское пространство, а-ля Иисус Христос, которым никто из потерпевших крушение по определению не был. И только при третьем, очень внимательном осмотре, который производился очень искушённым в северо-восточных реалиях взглядом, можно было понять, что подниматься надо по косой по направлению к Мысу Жёлтому, выходить на сам мыс и ползти вверх по нему метров на триста-четыреста или сколько их там всех будет, ибо кромка берегового клифа терялась в тёмно-серых клубах облаков.
«Может вообще до Луны лезть придётся», – с грустью сказал сам себе Жигалов.
В качестве подспорья дал ему капитан Скотинин ватник, цельнометаллический туристический топор и банку тушенки.
– Добраться до линии ты должен завтра. В самом крайнем случае – послезавтра.
– Если там 12 км – почему не сегодня?
Крушение они потерпели часов в одиннадцать (о чём капитан Скотинин не преминул сделать запись в журнале), так что разговор между ними происходил в полдень.
– Потому что стланик там. И хребет Чутковар. Горки там невысокие, но местами крутые.
В этом месте их разговор прервал рыбак Коноваленко.
– Ты чо пацана в горы гонишь? Ты нас на камни завёл, ты и иди…
Дискуссия обещала непредвиденный оборот, но была прервана точным мощным ударом подошедшего бригадира Горелого, который отправил Коноваленко на гальку, сплёвывать кровищу изо рта.
– Рассуждать тоже мне, тварь вербованная, – с выражением медведя, потревоженного за дегустированием нерпы буркнул Горелый, – марш тент городить!
Здесь надо сказать, что вербованные, и особенно приехавшие из больших городов раздельщики на рыбообработке в позднесоветское время не считались вполне людьми. Были они чем-то вроде негров на плантации из «Хижины дяди Тома» с некоторым зэковским оттенком. Поэтому постоянные работники – бригадиры, десятники и пара их ближайших подручных представляли собой обычно дюжими мужиков с чугунными кулаками размером с трёхлитровые банки.
Потому Коноваленко, хныча и запинаясь, побрёл к остальному трудоспособному населению; а Горелый вступил в беседу.
– Помощь нужна?
– Мммм, – задумчиво промычал Скотинин. На самом деле он сам уже прикидывал, как стал бы штурмовать этот гребень – но ведь катер с бригадой не бросишь, и заняться здесь есть чем – снять всё возможное с корпуса катера, тем более что – тут он перевёл взгляд на отливную полосу – ботик сиротливо завалился набок, как бы взывая о пощаде…
– Отправь одного парня – поздоровее, – наконец согласился он. – Просто для помощи на подъёме. Может, там подсадить где надо будет или ещё что. Доберётся до верха – сразу вниз. Эххх… Мне б Саня здесь нужен был, дизелем заниматься…
– Я могу пойти, – продолжил Горелый.
– Тебе своих зверей надо держать, – сказал Скотинин. – В ежовых рукавицах. И чем ежовее.
Не договорил. И так всё было ясно.
Карабина тебе я не дам, – продолжил он Жигалову. – Медведи сейчас на зимние квартиры поли, шанс встретить — очень невелик. Мне он тут нужнее, – и снова кинул косяка на возящихся с брезентом рыбаков. За время разговора они уже успели соорудить вполне приемлемое укрытие от дождя и ветра. Только использовали для этого все стволы деревьев, которые можно было принести на руках. То есть, дров стало ещё меньше…
Завернул Жигалов в ватник банку тушёнки, увязал в аккуратный тючок за спиной, сунул за ремень цельнометаллический топорик «Турист», повесил туда же самодельный, переточенный из пилы-быстрореза, нож, рассовал по карманам спички и похлопал себя по бокам — готов, мол.
Огромный рыбак из Забайкалья, с кинематографическим отчеством Митрофаныч, встал рядом с ним и тоже мрачно поглядел на вершину клифа, скрывающуюся в тумане. А потом они оба полезли вверх.
И да, я забыл сказать, но обуты они оба были в болотные сапоги — другой обуви у них попросту не было.
Часть скал была покрыта натекшим из щелей льдом — здесь Жигалов сбивал его обушком торора, стараясь, чтобы в итоге получались углубления, в которые можно было вставить носок сапога.
В паре мест они столкнулись с небольшими совершенно отвесными стенками — метра по два-два с половиной, не больше. Там Митрофаныч подставлял плечи, Жигалов вставал на них, забирался наверх, подавал руку и вытаскивал напарника.
Оба они были исключительно развитыми людьми. С физической точки зрения, прежде всего.
Довольно быстро поднялись до высоты пятиэтажного дома — наступал момент, когда лагерь должен был скрыться из виду за выступом скалы. В углу пляжа уже громоздилась вполне вместительная хижина, рядом что-то вроде палатки строил себе и капитану Горелый. Сам капитан возился среди корпуса катера, судя по всему — отвинчивая все возможные ценные вещи.
А прямо под обрывом в двадцати метрах о скалы разбивалось предзимнее Охотское море.
Надо сказать, что на подъёме всё казалось гораздо проще чем снизу. Потому что на этом подъёме Жигалов видел лишь небольшой кусок склона — максимум метров пятнадцать, и некоторые неясные перспективы куда идти дальше.
Через пятьдесят метров стало понятно, что помощи уже не потребуется, впереди тянулся крутой, состоявший из больших облоков скал, гребень. Появились первые кусты стланика.
Митрофаныч махнул на прощание рукой и пошёл вниз.
А теперь путь Жигалова шёл через туман.
Видимость, в итоге, не упала — он продолжал видеть всё те же пятнадцать метров пути, а впереди не маячило никаких ощутимых трудностей.
Между камнями закустился кедровый стланик. Грохот прибоя снизу уже почти не доносился.
Неожиданно он, в почти кромешном молоке, попал в рощу странных деревьев с удивительно изогнутыми стволами и ветвями. Были они причудливы и чудны, как письмена давно исчезнувшего народа; и занимали небольшую полочку на склоне горы — длиной около пятидесяти метров. В роще зашуршали павшей листвой и исчезли какие-то небольшие звери — видимо, стадо баранов с молодняком.
А выше снова начался обрыв.
Напарника у Жигалова не было, и он тщательно, взвешивая каждое движение, полз по отвесной стенке, цепляясь руками и ногами за трещины, из которыз торчали мелкие кустики. В нескольких местах в такиетрещины он вбивал нож и топор как упоры, и подтягивался на них вверх.
В одном из таких мест нож бздынькнул, клинок остался в трещине — а рукоятка — в руке. Жигалов повис на одном топорике — благо, он держался крепко, и можно было на нём подтянуться.
«Ну вот, выберусь я наверх, а дальше как ориентироваться», – подумал он. – «Небось там туман ещё гуще. Пока-то всё понятно — ползи себе вверх и всё тут»…
Отвесная стена оказалась метров двадцать. Преодолел её Жигалов, как таракан — пару раз срывался, но цеплялся за какие-то торчащие камни и кусты, оказывавшиеся на удивление крепкими.
Когда он уже выкарабкался на уступ, с которого снова начинался крупнообломочный гребень, что-то большое захлопало в ладоши и взмыло вверх.
«Хищная птица», – понял моторист. «На уступе отсиживался. Вот так лезешь, лезешь, вылезешь куда-нибудь — а там — медведь. Или что-нибудь похуже».
Что может быть «похуже» медведя в этих местах Жигалов, правда, не мог себе вообразить и решил на всякий случай не думать. Относительно светлого времени на подъём у него оставалось ещё как минимум четыре часа.
Каменная осыпь становилась всё положе и положе, а затем закончилась неожиданным препятствием — впереди стояла мощная отвесная, словно корабль, скала, полностью окруженная непроходимыми зарослями кедрового стланика. Путь вперёд был возможен только в обход гигантского камня — что означало карабкаться среди крепких как стальные пружины ветвей кедрового кустарника, временами проваливаясь сквозь них на камни, временами — вися в воздухе как обезьяна.
От берега моря Жигалов отошёл уже не менее чем на километр.
Чаще и чаще на камнях стали попадаться пятна снега.
Жигалов посмотрел на всё это с омерзением и нырнул в заросли…
Пробарахтался он среди хвои, острых веток, смолистых шишек и острых сухих сучьев минут сорок, после чего выбрался на очередной каменный развал, размером с Красную площадь.
Выбрался и зажмурился от яркого света.
Потому что налетевший с материка ветер прогнал облачность и туман, и открыл перед ним невиданные просторы.
За спиной у моториста Жигалова было море. Но море его сейчас интересовало меньше всего. Впереди же расстилалось необозримое море кедрового стланика, среди которого стояла цепь крутых гор с резкими очертаниями вершин, уже сплошь засыпанных снегом.
Хребет Чуткавар.
Надо было срочно искать место для ночлега.
Даже беглого взгляда на местность было достаточно для того, чтобы понять — к линии связи придётся пробиваться через сплошной кустарник. А что такое этот кустарник, я вам сейчас расскажу.
Кедровый стланик — это стелющийся куст кедровой сосны. Если кедровому стланику плохо, то он может расти отдельными куртинами и даже кусточками, и достигать высоты в пояс человеческого роста. А вот если ему хорошо — то тогда он, продолжая пригибаться к земле, разрастается на высоту метра полтора, два, а в особо благоприятных местах — на защищённых от ветра южных склонах и на бровках рек — на три. И представляют собой эти кусты переплетение длинных гибких и упругих ветвей-стволов — смолистых, хвойных и очень крепких.
Идти по такому стланику очень сложно — местные люди говорят «плывём в стланике» – потому что чаще всего человек вынужден ступать по неустойчивым стволам-веткам внизу, держась за не менее неустойчивые стволы-ветки наверху. Глаза засыпает древесной трухой и пылью, руки липнут от смолы, сапоги то и дело срываются с качающихся стволов, ты повисаешь на руках, пытаясь найти опору, раздвигаешь жёсткие, мощные пружинистые ветви, которые стараются обнять тебя и сбросить на землю. Иногда приходится вставать на четвереньки и ползти по этим стволам-ветвям как чудовищная человекообразная обезьяна. И да, в этих джунглях нельзя продвигаться, прорубая дорогу, как мы привыкли видеть в приключенческих фильмах — потому что ветви стланика куда толще и крепче водянистых и травянистых южных растений и «сажают» заточку на любом режущем инструменте.
Поэтому напрямую через стланик никто не идёт — все стараются выбрать пути обхода любой сложности — вплоть до того, что круг в двадцать километров по каменистым осыпям опытным людям представляется гораздо более предпочтительным, чем пересечение трёх километров сплошных стланиковых зарослей.
Конечно, есть такое явление, как медвежьи тропы, и при большой необходимости, по ним можно двигаться. Но здесь надо учитывать такое обстоятельство — во-первых, самый большой медведь, стоя на четвереньках, ниже самого низкорослого человека — поэтому двигаться по ним можно только согнувшись втрипогибели. Кроме того, медвежьи тропы (как, впрочем, и все остальные звериные) имеют свойство распадаться в пространстве и исчезать в никуда — а когда это «никуда» имеет свойство тёмно-зелёной густой смеси жёстких ветвей, иголок, пыли — сориентироваться в нём куда сложнее чем на перевале или в лиственничном редколесье. Ну и, кроме того, эти медвежьи тропы, идущие в нужном направлении, надо ещё найти.
В любом случае, этим предстояло заниматься уже с утра, сейчас, твёрдо понимал Жигалов — надо постараться как можно лучше отдохнуть, потому что завтра предстоял очень сложный день.
Впрочем, в его незатейливой жизни простых дней было не очень много.
Ночевал Жигалов на пожоге. Не поленился, выбрал сухое щебнистое место подальше от всякого кустовья, собрал много сухого стланика, разложил большой костёр, а когда тот прогорел, сгрёб все угли в сторону и завалил место заранее наломанными ветками кедрача. Спалось на тепле замечательно, только нет-нет — да вскакивал Александр, продирал глаза — не идёт ли снова туман?
Утро было ясным — на высоте Жигалова, туман тоже был — но над морем, клубился, копошился в пятидесяти метрах ниже по склону, закрывая берег и прилегающую часть Охотского моря.
Основное направление движения было понятно, но, как и вечером, предгорья хребта сплошняком покрывал проклятый стланик, который, почему-то, никуда за ночь не делся.
И просветов в этом стланике видно не было.
Более того, на этом куске побережья не было ни одного более-менее путного, впадающего в море, ручья, по руслу которого можно было поднять до самых гольцов и тем самым съэкономить силы.
Жигалов посмотрел с тоской на банку тушёнки и… закатал её снова в ватник. Закинул тючок за плечи, заткнул топорик за ремень и снова пошёл вперёд.
Первый километр он ухитрялся как-то избегать прямого столкновения с густыми зарослями — лавировал между куртинами, нашёл какие-то чистые водотоки, поляны, каменные развалы. Затем стланик сомкнулся перед ним сплошным фронтом.
Три километра до каменных россыпей хребта Чуткавар, уже изрядно присыпанных снегом, он пробирался три часа. Однажды в переди, метрах в десяти, не больше — что-то чуфыкнуло, и кто-то большой убежал в сторону, треща ветвями.
Запоздавший лечь на зиму медведь, не иначе.
– За те три часа я нависелся, нападался, наломался, засмолился так, что меня можно было самого вместо стланика в грунт сажать. Я б даже прижился, – шутил Жигалов тридцать лет спустя. – А синяков на мне проклятые сучья наставили столько, что даже ментам в обезьяннике это не удавалось ни разу.
Итак, Саня Жигалов, здоровенный малый двадцати пяти лет от роду, ворочающий в одиночку двухсотлитровые бочки, поднимающий одной рукой за нос вельбот и кладущий в уличной драке троих подгулявших рыбарей, вылез за край сплошных зарослей чертового кустарника, уставший как никогда в жизни.
– Однако, идти надо, – повторил он сам себе. – Рыбаки озвереют, начнут бузить, Скотина ещё шлёпнет кого-нибудь – придётся ему сидеть…
Именно эта мысль подняла его на ноги после двадцатиминутного отдыха.
Надо заметить, что эти три часа двадцать минут довольно много изменили в окружающей среде.
Неизвестно откуда небо затянуло невысокими блеклыми облаками, с северо-востока потянул устойчивый пронзительный ветер, а лицо, руки и прочие незащищённые части человеческого тела стали ощущать нечастые удары снежной крупы.
Надо было торопиться, пока не пошёл настоящий снег.
Здесь я хочу заметить, что карта в голове у Жигалова, конечно, была – но весьма приблизительная. И исходя из этой приблизительной карты двигал он к линии связи напрямую – на север.
А того не было на этой, помещавшейся в голове, приблизительной карте Александра Жигалова, что напрямую на север он должен был идти по самой труднопроходимой части Чуткаварского хребта. Хребет был невысок – всего около 1200 м в самой верхней точке – но именно здесь – изрезан и обрывист. Будь на руках у Жигалова хотя бы двухкилометровка, он смог бы проложить маршрут куда более эффективно – и в обход основных скальных массивов; и, что гораздо важнее – избегая обширных зарослей стланика.
Поэтому он поступил так, как делал любой мало-мальски опытный абориген в этих условиях – пошёл по куруму с постепенным набором высоты вверх с тем, чтобы через некоторое время очутиться на гребне хребта и с него сориентироваться.
Облачность постепенно опускалась, ветер усиливался, снег посыпался жёстче и гуще. Камни на осыпи сильно отличались от известных Жигалову прибрежных гольцов – они были большие, как столы и шкафы в кабинете директора совхоза; и он не шёл по ним, а по-козьи прыгал с камня на камень.
Утомительно.
А когда Жигалов выбрался на вершину, то крякнул и помрачнел.
Снежные заряды заволокли лежащую внизу долину огромным марлевым полотном – общие черты рельефа под ним проглядывались. А детали – нет. Иногда кто-то громадный поддёргивал полотно то с одной, то с другой стороны, нитки марли расходились и через них становилось видно то излучину реки, то каменный холм, украшенный красивым фигурным останцом, то россыпь каких-то небольших озёр, разлетевшихся по тайге.
А чаще всего – серо-буро-зелёное стланиковое редколесье безо всяких ориентиров. А под ногами Жигалова открывался огромный, двухсотметровый, обрыв с чёрным, уже замёрзшим круглым озером внизу.
Обрыв этот был частью скального цирка – гигантского горного полукружья, обхватывающего ледниковое озеро Кар в центре хребта.
И цирк этот, и озеро, надо было обходить.
И Жигалов снова козликом поскакал по камням.
Опять же, «скакал козликом» – это эвфемизм. Потому что где и скакал – то есть, перепрыгивал; где – карабкался едва только не на руках; где – спрыгивал, и с довольно большой высоты – почти в человеческий рост; где – цеплялся подошвами сапог за узкие верхние грани валунов – тм, где на большом протяжении не было видно ни одной плоскости – и так, словно циркач, продвигался метр за метром.
Устав от снега и ветра, он забился в какую-то нишу под огромным выветрившимся валуном и отдышался.
А когда огляделся более внимательно, выяснил, что под этим камнем у него были предшественники.
Прямо под руками, в жёстком гравии лежали позеленевшие длинные гильзы от неизвестной Жигалову винтовки. А в узкой каменной щели, в самом дальнем углу убежища, завернутый в полуистлевшую одежду, скалил зубы ее хозяин. От черепа, почти полностью сгрызенного лисицами и мышами, остались одни челюсти. Культи со следами звериных зубов торчали из какого-то свёртка дерюги, служившего несчастному, по всей видимости, одеждой. Оружия поблизости не было видно.
– Ишь как, бедолага, забился – даже после смерти зверьё оттуда вытащить не смогло, – прокомментировал Жигалов. – Карабин у тебя, конечно, забрали, те, от кого отстреливался, небось. Старая история, ещё до Дальстроя, наверное. Гильзы импортные – наверное, белогвардеец. Или старатель какой, дореволюционный.
Страшно не было. Неприятно тоже. Жигалов устроился на сухом колючем гравии в метре от покойника, понемногу согрелся и снова вышел – на ветер и снег.
Стало холоднее, но видимость улучшилась. Странник проковылял ещё километров шесть вдоль края цирка, пытаясь понять, где ему сподручнее снова нырнуть в стланик.
Смеркалось. Карабкание в стланике; а позднее – скакание по камням потребовало гораздо больше времени. Нежели ожидал и сам Александр; и капитан Скотинин.
И тут Жигалову повезло.
Стланик на северных склонах хребта, хоть и был гуще и мощнее, чем на южных (да-да, так тоже бывает!), тем не менее, рос ветвями вниз по склону – так что, забравшись в него, моряк двинулся словно «по шерсти». Нет, хвоя, смола, скользкие, уходящие из под ног стволы, труха – никуда не делись. Но исчезло пружинящее сопротивление переплетённой массы ветвей, помниженное на земное притяжение. Тем не менее, сумерки застали ходока в самой гуще кустарников.
И тут он услышал звук. Тоненький звук струн, который издают под ветром натянутые на опоры телеграфные провода.
Километры проводов. Совсем рядом.
Жигалов несколько раз дёрнулся, проломил сплетённую крышу над головой, ещё раз дёрнулся, высвобождаясь из удавьих объятий растительности – и вдруг оказался посреди расчищенной просеки линии связи…
Тут уже ему не надо было выбирать направления.
Даже если б он никого не встретил за весь промежуток пути, до посёлка связистов Шельтинга идти было в два раза ближе чем до бухты Лошадиной. А шанс встретить на каком-нибудь из промежуточных зимовий или монтёрском пункте бригаду оставался очень велик.
Однако, когда впереди замаячила чёрная бревенчатая коробка избушки, он толкнул дверь плечом, почувствовал тепло, снял с себя всю промокшую одежду, рухнул на пахнущий мышами полосатый матрас, закрылся другим и, не затапливая печь, заснул мёртвым сном.
Проснулся он ночью от тепла и света. За столом сидел одетый в ватник мужик с лысой как шар головой, бородатый, пил чай и читал при свете керосиновой лампы какой-то журнал. Когда Жигалов пошевелился, незнакомец бросил на него поверх журнала предельно недобрый взгляд.
Саня был так обессилен, что не мог его ни о чём спросить – снова закрыл глаза и заснул.
А наутро человека в избе не оказалось. Остался чуть тёплый чай и протопленная печь.
Жигалов поёжился. Вспомнились льдистые пустые глаза незнакомца.
Но быстро оделся и двинулся по направлению к Шельтинге, а по дороге, на монтёрском пункте «Сокол» повстречал бригаду.
Тут-то и узнал Жигалов, что на зимовье у него и случилось самое опасное приключение за всю дорогу. Лысый незнакомец был беглым убийцей Розенблюмом, который, время от времени, выходил на линию за новостями и менял продукты на пушнину. Но люди в этих местах нет-нет, да пропадали. Винили в этом лысого, и сами монтёры были настроены в случае встречи, «мочить на поражение».
– Закопаем под гатью, – незатейливо сказал старший наряда, – и не скажем никому. Нехрен ему, такому, здесь делать.
Связисты оседлали и взнуздали лошадь. Моряк Жигалов смотрел на смирную скотину (а не смирные у связистов не задерживались – их съедали медведи) с нескрываемым подозрением, ожидая, что она в любой момент может выкинуть какую-нибудь неведомую цивилизованному человеку, штуку.
Однако, никаких штук не произошло, и он, под конвоем Сергея Мячикова, самого молодого члена бригады, благополучно добрался до Балаганного, где с жутким удивлением воссоединился с уже выбравшимся экипажем своего разбитого ботика.
Что же произошло?
Надо помнить, что практически весь рыболовный флот бывшего Советского Союза оснащался рациями. Это касалось и таких микроскопических, в общем масштабе промысла, судёнышек вроде МРБ. Так что на борту у капитана Скотинина был «Карат». Только вот гарнитуру у него во время какой-то кухонной потасовки у него то ли оторвали, то ли повредили. Однако рация как физическое явление, на судне была и о ней помнили.
На второй день сидения под брезентом побитый Коноваленко взялся её внимательно рассмотреть и понял – хоть окаянная машина лишена возможности работать «голосом», она способна посылать в эфир сигналы – с помощью кнопки «тон» на лицевой панели. В свою очередь, терпельцы на берегу способны через динамик слушать то что им говорят; или спрашивают.
Таким образом, рацию включили во время общесовхозного сеанса связи, дождались вызова своего позывного (сигнал SOS всем радистам было рекомендовано подавать в самых крайних случаях, ибо эфир Страны Советов плотно слушался империалистическими государствами; а в стране по определению всё было хорошо, и поводов подавать SOS не должно было возникать) и начали беспорядочно жать сигнальную кнопку.
Очень быстро стороны поняли друг друга и перешли на международную стстему «вопрос – ответ». Только совхоз спрашивал «голосом», а незадачливый Скотинин – нажатием кнопки тон. «Бип» – «да»; «бип-бип» – «нет».
– С вами что-то случилось?
Бип.
– Починиться можете?
Бип. Бип.
– Все живые?
Бип.
Стоите между Гвоздева и Шельтинга?
Бип.Бип.
Стоите между Шельтинга и Лошадиной?
Бип.
Стоите между Ушками и Лужина?
Бип.
Через полчаса таких очень правильно задаваемых вопросов (а пришедший по случаю ЧП на связь директор совхоза Тимченко был очень сообразительный и дошлый человек) в Магадане удалось локализовать место крушения с точностью до трёх километров. На помощь выслали большой мореходный буксир, который с помощью десятиместных спасательных плотов снял с берега и людей, и сети, и икру, и всё, что можно было спасти и погрузить.
Естественно, в совхозе был подробный разбор полётов, выговор по партийной линии, и даже вычет из зарплаты капитана Скотинина за несчастливо утраченный бот.
Тем не менее, на следующий год Скотинин снова вышел на промысел – на этот раз в район Тахтоямска – с неизменным мотористом Жигаловым.
Который медленно, но верно становился Василичем…
И никогда – ну просто никогда – больше не ездил на лошадях, не ходил через стланик и вообще – старался не уходить с палубы судна.
Автор: Михаил Кречмар.