— Еврейский мыс, — глубокомысленно произнёс Василич, разглядывая в бинокль далеко выступающий в море плоский нос, поросший жиденькой зеленью. — Вов, это здесь ты баранов снежных ловил?
— Щаз в рожу получишь, — мрачно сказал Соловей. — Не посмотрю на твоё капитанство. Понимаешь ли ты, на что он намекает? — обратился он к Вадиму. — Я сюда в одиночку забросился на вертолёте — готовить мероприятие. Этих остолопов жду на третий-четвёртый день после моей выброски. Как ты думаешь, сколько я их ждал? Три недели. И если бы пешком на Сиглан не вышел, до сих пор бы там куковал.
Соловей немного подумал и добавил:
— Четвёртый год тому пошёл. Так бы и сидел.
— Не, — сказал бесстыжий Василич, — четвёртый год ты бы там не сидел, точно. Едва бы буранник установился, тебя бы Бешеный оттуда вывез. Тем более по снегу вы снова туда попёрлись. Баранов ловить. Снежных.
— Баранов. Снежных, — повторил Соловей с классовой ненавистью в голосе.
Василич мигнул. Матрос Степан нырнул вниз — и вынырнул с непочатой бутылкой водки и пахнущим свежим подсолнечным маслом боком палтуса.
— Стало быть, заказала нам Москва поймать снежных баранов для зоопарка. Много денег пообещали, но по схеме «утром — бараны, вечером — деньги». Схема немного странная, потому что если бы они вперёд хоть небольшой задаток заплатили, то сама ловля выглядела бы значительно проще. А так — вызывает меня начальник управления и говорит: надо обеспечить конторе двенадцать снежных баранов. Живых. Самочек.
— Целок? — спросил Перец и по обыкновению гыгыкнул.
— Нет, про целок сказано не было, — совершенно серьёзно ответил Соловей. — А было сказано всё делать за счёт оперативных мероприятий и средств на проведение рейдовой борьбы с браконьерами. Ох, должен я вам сказать, была это опупея…
Все присутствующие с уважением замолчали.
— Первый раз поехали на боте Ваньки Кибера, — начал свою сагу Соловей. — На борту человек семь, в рубке — сам Ванька и один инспектор наш, Жиляк. Ну, разумеется, как вышли в море — распечатали ящик водки. Мы на корме сидим, квасим потихоньку, и вдруг чувствую — катер циркуляцию описывать начинает. Я в рубку, а оттуда Кибер вываливается, тычет в Жиляка и пальцем по горлу проводит — типа помер Жиляк-то. Опился и помер.
Перец приготовился гыгыкнуть, но Василич предостерегающе поднял руку.
— Я наклонился, — продолжал Соловей, — точно, не дышит. Я веко поднял, глаз потрогал — ноль реакции. И синеет Жиляк на глазах. Я сам за штурвал встал, повёл бот к берегу — там, слава богу, место было приткнуться. За спиной разговор слышу моих людей, добрый такой: «Сердце у мужика остановилось, его чтоб запустить, надо два сильных удара кулаком по грудной клетке». Говорит это Татарчук, орясина двухметрового роста с кулаками, как трёхлитровые банки. Я им через плечо — не сметь касаться покойника! Вы его так изувечите щас, что все в тюрьму пойдём за убийство!
Приткнулись в гальку, сложили костёр, положили Жиляка у костра. Вроде как считается, что в тепле человек должен лежать в таком состоянии. А Жиляк всё синеет и синеет, пока не стал цвета стеклоочистителя. Ну что делать… Я водку достаю. По кружкам разливаю, говорю — надо выпить, что ли. Налили мы, только кружки к губам поднесли — глядь, Жиляк садится и тоже руку тянет… Вот что крест животворящий с людями делает! И так он не помнит ничего, что совсем помирал, на краю смерти был.
— Ну, в общем, какое у этого мероприятия было начало, таким стало и всё продолжение, — Соловей деловито глотнул водки и уставился в туманные очертания скалистых обрывов. — Стал этот отлов каким-то театром абсурда. Что это такое, по-грамотному я не знаю, но нюхом — чувствую. Следующий раз меня эти выморозки забыли на Еврейском мысе.
— Не Еврейском, а Евреинова, — глубокомысленно заметил Василич. — Имени лейтенанта геодезической службы Российского Императорского флота Ивана Михайловича Евреинова. Всё бы вам это на свой лад изувечить…
— Про еврейство, — хохотнул Соловей, — помню, сопровождал я оператора «Би-Би-Си» на вездеходе в это же место. Со мной толмач был, молодой, как наш студент. Ну и как-то сижу я с похмелюги, а погода — срань господня: тучи над мысом чёрные, чуть ли не снеговые, волна белая, штормит — и эта хренова нерусь меня спрашивает: «А как называется это место по-русски?» Я ему отвечаю: «Еврейским мысом». Толмач не думая переводит. Англичанин меня: а почему так? Ну а я отвечаю: «Не любит наш народ евреев… Потому и место такое поганое их именем назвал…»
Все отсмеялись, и Соловей продолжил:
— Хиханьки, конечно, хаханьками, но эти друзья (он обвёл рукой присутствующих) меня на самом деле три недели там, в горах, продержали. Это сейчас они расскажут, что им шторма на мысах не давали пройти. На самом деле они на стадо палтуса набрели и дёргали его до умопомрачения, потом в Городе на пирсе барыжили. Теперь же посмотри на меня. Я оказался вон там, — Соловей махнул рукой куда-то к хребту, где сверкали весенние снега, — один с двумястами килограммами груза — палатки, печки, харчи на всю группу ловцов и километр сетки для заграждений. У нас же план какой был — сделать вроде кораля — сетки с двумя крыльями, баранов пугнуть, чтобы они внутрь забежали, дальше им сети по сторонам разойтись не дадут, а в конце мотня, как у невода. Они все туда влетают и запутываются. Мужики же, рядом в кустах засевшие, их придавливают, связывают им ноги и выпутывают. Тут мы вызываем вертолёт, доставляем их к самолёту в Москву и там, прямо возле трапа, меняем на полноценные американские доллары.
Но день идёт за днём, я живу там под небесами, как буддийский отшельник. И чувствую я, что здесь надолго. Нет, я не скажу, что мне там было плохо. Даже наоборот скажу. Палатка, печка, свечи стеариновые, жратвы на восемь человек, патронов к карабину триста штук, дров вокруг сколько хочешь, рации нет — совершеннейшая нирвана. Я по окрестностям гуляю, по гребням хребтов. Осень — самое красивое время в наших краях. У меня над головой то небо блёклое, то облака высокие, то туман накрывает дня на три-четыре. Зверьё кругом шастает самое разнообразное. Лисы, мыши, куропатки. Пролёт идёт — гуси звенят в вышине — красота! Медведь как-то в лагерь попытался залезть — так я его еле прогнал. Он всё не понимал, что это за напасть у него посреди кедрача случилась. Не было человека — и вот он вдруг с неба взялся! Бараны эти проклятые ко мне привыкли, бродят по тропам в семидесяти метрах. Первый раз в жизни пожалел, что не фотограф. Но погляжу я вниз, на берег моря, — а там штормяга в стиле «Песни варяжского гостя». И чую я — катера с остальной командой не было и не будет…
— Ну вот, — облегчённо вздохнул Василич, — а ты говоришь про палтуса. Не палтус, а волна нам пройти не давала…
— Да кто вас поймёт, морских людей, палтус у вас или шторма пройти не дают? Врёте вы всё и даже не сознаёте, когда врёте, а когда правду случайно приходится говорить, — вздохнул Соловей. — Но я не об этом. Я о том, что через две недели я уже был абсолютно уверен, что отсюда надо своим ходом выбираться. Одно мешает: у меня там шмоток на много тысяч рублей, и я их просто так бросить не могу. Потому что медведей по тому гребню бродит, как народу по Невскому. До Сиглана мне идти не очень далеко — километров сорок. А на Сиглане как минимум два трактора и ЗИЛ-157. ЗИЛ — не ЗИЛ, а трактор куда хочешь залезет. Думал я, думал, что делать. Тут, на беду или счастье, два молодых медведя опять к лагерю подошли. Я их обоих положил из винта — на острастку другим — и тем же утром пустился в путь.
— Видишь ли, — обратился Соловей к Вадиму, — если по осени медведя убиваешь, то это на других сильно действует. Они сразу это место обходить начинают. Не так по весне. Весной они жрут друг друга — только хруст стоит. Почему так — не знаю. Но знаю, что так. Но в любом случае я сильно рисковать не стал и пошёл. За сутки добежал. На Сиглане Петька Косов, я уже про него рассказывал. Золотой человек. Говорит мне: есть у меня два трактора — «Беларусь» и ДТ-75, оба на ходу. На обоих и пойдём. Я ему деликатненько так замечаю, что его план, конечно же, хорош, но я вот лично на тракторе никогда не ездил. Ерунда, говорит Петька, ничего хитрого, я тебя часа два поучу, и вперёд!
Ну что делать, нельзя давать человеку разочаровываться в своей личности. Действительно, помудохался я часа три-четыре с рычагами и передачами и сообщил, что в состоянии двигаться. Хорошо, осень стояла сухая, вода из тундры ушла, меня уже на моей верхотурине снежком раза три посыпало. Один трактор мы оставили внизу, а на втором поднялись к лагерю. Лагерь не тронут, медведей никто даже не перевернул. Мы вещи в бочку погрузили…
— Как в бочку? — удивился Перец.
— Видишь ли, был у Петьки целый автопарк. А вот никакого приложения к автопарку у Петьки не было. Ни саней, ни телег, никакой другой транспортёжки. Была молочная бочка, он воду в ней возил в баню с реки. Вот мы воду из бочки вылили и привязали за трактором. Весь мой лагерь как раз в эту бочку влез.
Соловей ещё раз взглянул наверх, на хребет, возвышавшийся над морем до небес.
— Кстати, если кого интересует, мы на «Беларуси» туда залезли. Опять я пожалел, что фотоаппарата у меня нет. Никогда б не подумал — горы такие, крутизна, камни — и стоит посреди этого трактор «Беларусь», приехавший туда своим ходом.
— Ну и что, поймали вы баранов в конце концов? — поинтересовался для проформы Вадим. Хотя ответ был и так более чем очевиден.
— Да ничем хорошим это не кончилось. Всё так и продолжалось, в феерическом бардаке. Ещё два раза ездили. Один раз Татарчук с обрыва сверзился. Вот где-то здесь, с этих обрывов.
Все с недоумением оглядели вздымавшиеся вокруг каменные стены.
— Да он вроде жив, Татарчук-то, — осторожно сказал Василич.
— Конечно, жив, — раздражённо махнул головой Соловей, словно бы недовольный таким поворотом дела. — Что ему станется. Дерево он и есть дерево. Идиот конченый. Пролетел метров пятнадцать, приклад у карабина сломал, а самому хоть бы хны. Полдня внизу побродил, потом нашёл подъём наверх, выбрался. Говорит: «Голова трохи болит». Ну я решил, что приключений на тот заезд достаточно, и свернул работу.
Другой же раз забросились весной. Стали устанавливать сетяное ограждение — а в него медведи лезут. Штуки четыре поймали. И ведь выпутать их просто так невозможно. Пристрелишь, а потом ножами режешь и по кускам из сети извлекаешь. В этом месте мы точку и поставили.
Все выпили ещё по одной.
— И на хрена мы всем этим делом занимаемся? — философски закончил эту историю Соловей. — Нет, Василич, я знаю, что ты сейчас скажешь — из-за денег. Думаю я, что те же деньги, что на этом берегу мы зарабатываем, каждый из нас мог бы на материке поднимать. Воровали бы что-нибудь, строительством занимались или законы бы изучили, а потом жуликов отмазывали. Не знаю я, но вот как снег сходить начинает, свербит что-то — хочу в море выйти и двигать к каким-нибудь дальним горам по морю. Лучше всего — к таким горам, которые ещё никто никогда не видел. Думаю, что каждый пацан должен был мечтать стать моряком или охотником. Другое дело — стал ли. Ну а если не стал — повезло ему, значит…