На рубеже конца тридцатых, начала сороковых годов женский лагерь принял классические для ГУЛАГа очертания. Бараки в каре из колючей проволоки, проходная, вышки с часовыми по углам, широкая отсыпанная щебенкой дорожка вдоль всей территории.
Штрафной изолятор вынесен за территорию, но рядом с зоной. Небольшое здание из бетона, с неимоверно толстыми стенами и малюсенькими окнами – бойницами почти под потолком. Здание без отопления, лишь в отделении для караула была печь, чтобы не мерзла охрана. Здание мрачное, от которого веет холодом и чем-то неживым даже в солнечный летний день.
От проходной направо дорога идет в поселок, до которого от лагеря метров пятьсот. Налево дорога похуже, уходящая в лес, который начинается метрах в двухстах от лагеря.
Это дорога печали и ужаса. Там в лесу начинается кладбище. Там и находят свой последний приют, в общем еще молодые люди, не вынесшие тягот суровой действительности. Здесь по лагерным обычаям и возможностям хоронили и умерших деток.
В лесу, почва без солнца даже в конце лета оттаивает не больше двадцати сантиметров, а дальше начинается мороженый суглинок, который можно взять ломом или кайлом только с большим трудом, затратив уйму времени. Потому и выходило, что покойников не хоронили, как положено, а прятали с глаз, слегка прикопав, лишь бы не торчали следы на поверхности.
Если же приходилось хоронить кого-то из вольных, то здесь уже все выглядело достойно, сил не жалели и времени и тоже, ставили крестик или памятник из дерева. Но это были скорее исключительные случаи. Тем не менее, эти свидетельства как раз и остались на будущее. А в остальных случаях все вылезло на поверхность в виде костей и черепов.
Конечно, такое гнусное отношение к ушедшим от нас людям не предавалось гласности и многие, просто пытались отряхнуться от такой памяти и забот. Да и свидетелей оставалось мало. Кто уехал скорее, освободившись из этого ада, кто перебрался на новый погост, подальше от поселка, а кто-то просто не знал или не желал знать. В шестидесятые пацаны постарше ходили на те места из любопытства или по другим, неведомым мне причинам, рассказывая такие подробности и ужасы, что другие слушая тряслись от страха и заказывая себе туда дорогу навеки.
В семидесятые годы начались интенсивные мелиоративные работы в совхозе. Коснулись они и этих мест. Даже на изрядном удалении от бывшего лагеря, при прокладке канала стали попадаться останки погребенных. Да что там – кости и черепа только. Срочно доложили в областное управление мелиорации, что мол делать? Канал докапали, но наложили табу на его использование по назначению. И лишь из-за того, что был риск инфекции или еще какой чумы.
Смена руководства Дальстроя на рубеже 1937-1938 годов заметно отразилась в отношении к населению как вольному, так и заключенным. Берзинская вольница закончилась. Народу, до этого считавшем условия жизни тяжелыми, стали день ото дня закручивать гайки и в быту и на работе.
Увеличилось количество охраны и надзирателей, территорию лагеря по периметру огородили колючей проволокой, передвижение одиночек перешло в разряд чп, а группы заключенных теперь сопровождал конвой с оружием и собаками. Прекратили выплату наличных денег и отменили посещение магазинов. Изменился режим работы и отдыха, теперь рабочий день составлял двенадцать часов, и оставляли два выходных в месяц. Естественно прокатился ропот и недовольство среди заключенных, но особенно рьяные поборники былой свободы выявлялись начальством и в лучшем случае попадали в изолятор, а некоторые исчезали в неизвестных местах. Как потом выяснится, всех бунтарей и искателей правды будут собирать в спецзоне на «Серпантинке».
Но это крайняя мера воздействия, люди в силу инстинкта самосохранения, в большинстве своем предпочитают вести себя осторожно с той силой, от которой зависит жизнь и относительное благополучие. А потому терпели стиснув зубы и молчали.
Как-то сразу стих шум строительства новых домов и объектов. Теперь основная масса стройматериала шла на прииски и другие важные объекты добычи металла. Все силы концентрировались теперь только на золоте. Совхоз утратил былое внимание и опеку высокого начальства. Теперь свыше спускались только сроки, нормы, кубы и тонны. Ну и периодически взыскания и нагоняи.
Количество заключенных увеличивалось, но капитальное строительство нового жилья было остановлено. И снова появились палатки, обложенные снегом зимой и торфом летом.
Санчасть не справлялась с потоком больных и доходяг, но как всегда нашли простое решение – ограничить количество больных директивами сверху, но резко возросла смертность.
Только жизнь брала свое и в таких невыносимых условиях, ведь женщины умели не только пахать как лошади, но и рожать детей. Природу невозможно было переломить никакими запретами и наказаниями. Любовь пробивалась неистребимыми ростками даже на суровой северной земле. В 1939 году этот вопрос и способы его решения уже выходил за рамки возможностей села и местной администрации. Уже в Магадане чесали затылки, решая деликатную задачу.
Решили строить «детский комбинат». Дико звучит? Но в эпоху индустриализации и коллективизации, комбинат наверное был самым подходящим определением.
Тем временем на Колыме прокатилось с ревом и грохотом невиданное до селе наводнение, которое смыло мечту бывшего начальника Дальстроя – город солнца, город сад, который уже начали возводить в устье реки Таскан. Река Колыма показала свой норов и ничтожество дерзких мечтателей, осмелившихся относиться к ней без должного уважения и трепета. От убогих бараков и намеченных улиц с прочими заделами, девятиметровый вал не оставил ни каких следов бурной деятельности. Природа строго сказала: «Не надо этого делать!». И человек согласился. Но остались приготовленные материалы для нескольких зданий будущего города, которым стать ему было не суждено, которые концентрировали в поселке Пищевой, рядом с островом.
Один из комплектов будущего столичного дома и было решено отдать под «детский комбинат» в Эльгене. Так в 1940 году в нашем поселке и появилось первое двухэтажное здание. Здание – история, о котором можно написать целую повесть. Столько оно повидало людской суеты, судеб, рождения и трагедий. Почти шестьдесят лет прослужило это здание людям и закончило свою жизнь ярко и шумно, в огне пожара, на прощание согрев эльгенцев в один из осенних вечеров.
Как бы ни было, проблема с детьми уже стояла не так остро. Теперь в Эльген будут отправлять всех заключенных женщин из ближайших поселков и приисков уличенных в проявлении их женского естества. Многие сотни, а может и тысячи эльгенских младенцев, увидевших белый свет с 1940 по 1957 год не минуют этот славный дом.
Если Вам расскажут, что много детей погибало от холода и голода в те годы, не верьте в эти легенды! Детская смертность была действительно высокой, но причина была в другом. Голодные, замордованные женщины, страдающие от авитаминоза, не могли родить здорового малыша, тем более выкормить его, страдая от недоедания и тяжелой работы. Ведь их не освобождали от труда и приходилось разрываться между кормежками и работой с утра и до ночи мечась по поселку и в слякоть и в морозы.
Медицинское обеспечение было почти нулевое, и малейшая инфекция и даже банальная простуда заканчивались летально почти в каждом случае. Ответственности за детскую смертность ни в каких структурах не предусматривалось, так как дело касалось незапланированного явления. И если малыш выживал в этих условиях, он нес в себе колоссальный потенциал естественного отбора. Действительно такого и из ружья не убьешь, как потом напишет Е.С. Гинзбург в известной повести о том времени.