Собрались быстро, нищему то собираться – только подпоясаться! У них в роли пояска были Михаил да Стародубцев. К тому времени, когда пришло время выходить, были готовы импровизированные сани: окоченевших грабителей – неудачников сгрузили с их, теперь уже как получилось, предпоследнего ложа и оттянули в пристройку к охотничьему домику, служившему вроде склада для капканов и разной утвари, так порой необходимой в тайге. Дверь на всякий случай подпёрли крепкой рогатиной, подвернувшейся под руку, замок для дверей среди тайги искать было более чем бессмысленно… И уж конечно не из опасений, что разбегутся покойнички – предстояли долгие отписки и объяснения Стародубцеву, как лицу причастному к власти. Да и от дикого зверья уберечь надо было бы. Какие – никакие, а всё ж «гомо сапиенс», хоть и подступала мысль, что не очень уж «сапиенс» и уж совсем не «гомо»! Мирона и так терзала мысль о том, что послушал Лепилу и бросил в тайге, того – безголового людоеда. Не если уж так рассуждать, то и первых убиенных, надо было переть на себе! Всем было понятно, что не стоили они того.
Подкормившихся, и малость отдохнувших упырей впрягли в волокушу, ещё раз предупредив, что любое пренебрежение команды будет пресекаться пулей. Было похоже, что ими овладело полное безразличие и к окружающим, и к собственной судьбе. Но жить то им, ох как хотелось! За показушной маской безразличия, пристальный взгляд бывалого сидельца в лице Лепилы, безошибочно определил скрытую угрозу притаившейся змеи, готовой к броску в самый непредвиденный момент. Поэтому он демонстративно загнал патрон в ствол своего карабина и передёрнул затвор. Уложили на волокушу то и дело впадавшего в забытье Михаила, пришкандыбал своим ходом капитан, приспособивший под костыль подвернувшуюся под руку развесистую рогатину. Лепила ещё раз оглядел больных и выздоравливающих, коим уже считал себя капитан. Михаилу он влил в рот немного спирта, а Стародубцеву поправил только повязку на ноге, да накрыл старенькой шубейкой, найденной в охотничьем домике.
Наконец всё было уложено, увязано и приготовлено для движения. Ерофей со своим верным псом уже давно скрылись в перелеске, начинающимся сразу за таёжной заимкой. По проторенной лыжне пошёл Мирон, затем волокуша, замыкал отряд Лепила. Надо сказать, что неугомонный проводник, истинно лесной человек, не найдя себе применения среди суеты сборов, нашёл себе дело по душе – снял шкуру с убиенной капитаном росомахи, под неодобрительные взгляды Михаила.
Хоть и выбирали места, где снега было поменьше, но тяжко пришлось импровизированным гнедым, особенно, когда начали подниматься на перевал водораздела, даже с учётом того, что лыжи Михаила и Стародубцева, временно были переданы им в пользование. Лёжа на санях, капитан, частенько вынимал карту, сверяясь с направлением. По каким признакам вёл отряд Ерофей, никому было неведомо, но к концу первого дня, тайга постепенно стала переходить в лесотундру и на горизонте замаячило плато, предшествующее перевалу Делянкир. Останавливались нечасто, и каждый раз разводили большой костёр, доставали тушёнку, сухари. Ели сами, кормили пойманных упырей. Хоть и бросал доктор на них яростные взгляды, но под присмотром Мирона и банки сам им открывал, и воду потом в этих банках им кипятил, благо за водой ходить не надо было никуда – снега вокруг было – белым бело, да ещё и с неба начал подваливать.
Наручники были одни, поэтому не мудрствовали:- каждому на руку по браслетке и вся недолга! Поначалу, на время пути кандалы, как называл их Лепила снимали, но потом перестали, заметив, что они начали перешёптываться между собой, пригрозив что и лыжи снимут! Немногое за это время узнали о них. Сидельцы это были бывалые, по два побега за плечами у каждого. Все, и погибшие, были чёрной, беспредельной масти. Даже не воры, а именно беспредельщики! Ни чёрт, ни брат им был не указ! Лишить жизни человека, для них не было никакой проблемой!
Поводом могло послужить всё, что угодно: – от косого взгляда, до неприятия суждений. Поэтому и срока у них были запредельные, им, и так и этак, в этой жизни, уже было на волю не выйти, вот посему и терять им было абсолютно нечего. Кроме того, опыт с человеческим мясом у них уже некоторый был, они и в прошлый «рывок» уходили с «бычком», но тогда их взяли быстро. Было лето, еды вокруг хватало, вот «бычок» и не понадобился. А вот почему они сидели на берелёхской зоне? – это было интересно! Обычно такие экземпляры коротали свой срок на Омчаке, там был особый режим, но уж никак не в Берелёхе!
Как их ни пытался разговорить Мирон, особых успехов он не добился. Кроме того, что узнал, как их зовут – Кройц и Африка. Ну, и как им удалось улизнуть. Оказывается, ночью рабочая зона не охранялась, и туда можно было попасть, перемахнув через забор «запретки». Собаки бегали по другую сторону колючки, а часовой на вышке вечно был занят чем угодно, только не осмотром периметра. Вот они не торопясь и пошли на «рывок», сразу после отбоя. До утра думали перекантоваться у одного из старых подельничков, где нибудь в глубине «шанхая». Потом планировали ломануть магазин, но подошедший «на огонёк», один из многих, кому нечем было заняться, кроме как разбоем, а на «плечах» уже висели «мусора» по недавним делам, предложил взять автобазовскую кассу, назавтра был день зарплаты и валить в Якутию, обещая там чистые «ксивы» и обустройство на первое время в одной из старательских артелей, пока уляжется шум вокруг побега.
Ну и к тому же у него была парочка таких же отморозков, готовых на всё, лишь бы покуражиться. Дело конечно прошлое, но под «раздачу» Ерофея, как раз и попали, те – подошедшие! То ли прыти у них на воле поубавилось, то ли поверили в свою безнаказанность, но…случилось, как случилось. Самое интересное было то, что ни слова раскаяния не услыхал никто! Редчайшая гадость были эти экземпляры! Люди, считавшие ниже своего достоинства кого – либо уважать. Женщины для них, все без исключения – проститутки. И ни одна из них просто права не имеет им отказать! Но самое интересное, что они себя считали на голову выше всех остальных, и даже теперь, в ихнем не самом завидном положении.
Воспрянув духом от близости перевала, путешественники начавшиеся сумерки проигнорировали, держа курс на темнеющую громадину горы. Ерофея давненько не было видно, но они посчитали, что проводник тоже увидев плато, спешил к нему, и будет дожидаться их там, разведя костёр. Кустарник тянувшийся вдоль тропинки, внезапно закончился и отряд вышел на залитую уже почти лунным светом большую поляну, противоположный край которой терялся в сумерках. Несомненно, это была небольшая речушка, внезапно замёрзшая в период осеннего половодья. Не останавливаясь, рванули по нетронутому снегу, даже не смотря по сторонам, выбрав курс по прямой линии на видневшиеся вдалеке деревья. Первыми почувствовали неладное «гнедые». Никогда до этого не подававшие голос без особой надобности, они не сговариваясь, в один голос завопили, обращаясь к впереди идущему, как всегда не особо церемонясь в выборе выражений:
– Слышь, обсос, ты куда припёрся, сука конченая? Ты под ноги то смотри, Блюхер хренов! В наледь вляпались!
Мирон и сам уже начинавший чувствовать беспокойство, от больно уж гладкой дороги остановился, обернувшись на приближавшийся обоз. Ноги вдруг неприятно увязли, как в зыбучем песке, и сразу стало холодно, несмотря на вспотевшую спину от быстрой ходьбы. Одного взгляда себе под ноги, а затем и вдоль обоза, оказалось достаточно, чтобы понять: – попали! Снег позади волокуши на глазах пропитывался водой, обильно выступая на поверхности, а затем неспешно разливаясь вокруг проторенной лыжни. И только что остановившиеся люди вдруг оказались по щиколотку в воде! И это несмотря на лыжи! Не растерялся лишь доктор. Ненароком отставший, уже догоняя волокушу, сразу понял, что к чему:
– Мирон! Не стоять! Вперёд! Мы почти на середине, здесь самая глубина! Дальше будет мельче, вперёд! И показывая пример, обгоняя стоящих
большим полукругом, скользящими шагами бежал к противоположному берегу.
– Давай назад поворачивать, придурки! Потонем! – осипшими и визгливыми голосами, завопили пленные. Топчась на месте, они быстро погружались в воду. Лыжи уже скрывались под кашей из снега и воды!
– Вперёд, вперёд! – надрываясь в крик, бежал вперёд Лепила, показывая пример.
Всегда расторопный Мирон, отчего то впал в ступор, не мог никак справиться с навалившейся растерянностью. Он, то порывался идти вперёд, то слыша крики и причитания упырей, опять принимался топтаться на месте, всё больше и больше расширяя владения, выступавшей из подо льда воды! Михаил и Стародубцев и рады были бы хоть чем то помочь ему, но лёжа на волокуше, что можно придумать?!… Внезапно к капитану пришла мысль! Сунув руку за обшлаг полушубка, вытащил свой пистолет. Ужасающе громко посреди вечерней тишины грохнул выстрел:
– Кому сказано вперёд! Кройц, Африка, вперёд, застрелю уроды!
Грохнул второй выстрел! И если первый выстрел был в небо, второй был явно направлен чуть повыше голов арестантов!
Схватившись за оглобли, застоявшиеся кентавры резво попёрли вперёд, и уже метров через сто, лыжи начали шелестеть о сухой снег, но до спасительного берега было ещё так далеко, что он был почти невидим в падающих тёмным покрывалом ранних колымских сумерек. Свесив голову с волокуши, Михаил с подступившим к желудку ужасом наблюдал, как бегущий впереди Лепила, а затем и его пристяжные, гонят впереди себя ледяную волну! Завораживающее зрелище! Снег, лёд – и вдруг волна! Не давая им времени на остановку, капитан всё гнал и гнал их вперёд, пока уже ветви берегового стланика не стали хлестать по лицам и одежде.
Такой быстрый спурт дорого обошёлся возницам. Одного из них рвало с кровью, второй просто упал без сил на снег, и даже несколько пинков по бокам не смогли заставить его подняться. Пришлось ждать пока они оклемаются, хотя бы до той степени, чтобы доковылять до подлеска, где не было вечно зелёного кедрача, а рос нормальный лиственный лес, и всё в том же темпе, не разрешая расслабляться, заставили наломать сухостоя, соорудив большой костёр. И пока они, скованные наручниками, как Сиамские близнецы шарахались по кустам под присмотром Лепилы и его друга карабина, из ниоткуда вдруг материализовался Ерофей:
– Однако зачем сюда пошёл? Сто шагов левее вода нет, – спросил он Мирона, присев возле разгоравшегося костра и достав свою неизменную трубку.
– А я откуда знаю, куда надо было? – взъярился Мирон! У меня что, глаза как у кошки? Или это меня зовут Дерсой? Ты рванул вперёд, как наскипидаренный, попробуй угонись за тобой! А потом осыпь пошла, следа и вовсе видно не стало. А тут равнинка чистая, вот, думаю, мы здесь быстренько к лесу и доберёмся, привал уж пора давно делать. Виноват, Ероха, каюсь!- сбавил он обороты, –
– Ну ничего, сейчас пошибче костёр разведём, просушимся. А ты нашёл дорогу на перевал?
– Нашёл, однако. Завтра к вечеру к большой дороге выйдем. Сегодня ночью шибко холодно будет, воду мороз выдавливать начал, плохо стали, надо быстро, быстро к плато идти. Там привал надо делать!
– Нельзя, Ерофей идти, промокли все! Надо обувь сушить, ноги пообморозим!
– Давай суши, моя за куропатка сбегает.
Ни с того, ни с сего, расхохотался Лепила! Приседая и прихлопывая себя по бокам рукавицами, залился прямо мальчишеским хохотом:
– Эй, слышь, Кройц, а почему Блюхер? Чем тебе покойный командарм так приглянулся?
Все непонимающе переглянулись.
– Ну, кто то ж из вас, придурки лагерные, Мирона Блюхером обозвал?
Теперь уже заулыбались все, напряжение понемногу спадало, и на лицах упырей тоже начало появляться подобие улыбок. Еле сдерживая рвущийся наружу кашель, похожий больше на лай бешеного пса, Кройц, прикрывая свободной рукой рот, глухо отозвался:
– А чё, анекдот никто не знает?
– Не. Поведай, юродивый…- сквозь смех выдавил Лепила.
– Да, в натуре фуфуль старая, но что то вспомнился, как нас этот командир в непонятку завёл. Ну вот… сидит как то наш Чапай в штабе, думает, как бы белым похитрее подляну замарафетить, как прилетает Петруха с депешой сургучной: «Иваныч, тебе малява от голубого члена!» Вскинулся шашкорубец на дыбки: «Петька, скоко раз тебе говорено, ну не переводится Блюхер с аглицкого!»
Вот теперь уже ржали в голос все! Даже собачонок Ерофея, кружась по снегу, присел на задние лапы и пару раз гавкнул в темноту леса. Один только Дерсу Узала колымский, ничего не понял из сказанного. Покрутив головой в разные стороны, поднялся, засунув подальше за пазуху свою неизменную трубку, начал нехитрые приготовления к куропачьей охоте…
Этот фокус с ловлей куропаток, он им показал ещё в первые дни путешествия по тайге. Самое поразительное – простота и изящество! Михаил долго тогда хохотал от изумления! В мешке у запасливого охотника всегда была бутылка из под шампанского, наполненная всякой всячиной в виде рыболовных крючков, каких то мормышек, швейных иголок и разного хлама, абсолютно не нужного и незамечаемого в повседневной жизни, но такого жизненно необходимого в глухом лесу или необъятной тундре. Аккуратно вытряхнув в чистую тряпицу свои несметные сокровища, колымский Дерсу Узала, набрал кипяточку из булькающего на огне котелка в свою драгоценную бутылку. Плотненько закупорил её такой же древнейшей пробкой, ковырнул пригорок возле стоянки, извлёк из под снега пригоршню напрочь окаменевших бусинок брусники, и ловко впрыгнув в лыжи, почти бегом припустил вокруг стойбища, ненадолго втыкая бутылку в снег вниз горлышком. Вытаскивая её, что то тихо приговаривая, опускал туда несколько красных ягодок и бежал дальше. Когда Михаил смотрел на это впервые, он так и подумал, что это – некий шаманский обряд.
Но когда наутро, встав спозаранку и обойдя по кругу ещё раз бутылочные дырочки, Ерофей бросил к костру с десяток куропачей – у него был просто шок! Всё оказалось до банальности просто: от бутылки, края лунок, которые образовывалась от проникновения горячего стекла в холодный снег, схватывались ледком. Брусника на дне лунки служила отличной приманкой глупым птицам, которые засовывали свои головы за красным лакомством, а вот вылезти из скользского капкана они уже не могли! Всё! Процесс охоты закончен! Без единого выстрела, без силков, верёвок и проволок!
Однако на сегодня куропачьего мяса не предвиделось, лакомство предназначалось на утро или на обед следующего дня. Поэтому наломав по берегам разлившегося ручья стланиковых веток, соорудили настил вокруг костра и развесив на рогатинах и верёвках промокшие шмотки, увалились спать, но всё равно, предварительно основательно подкрепившись любимой тушёнкой. Кройц глухо стонал, не переставая кашлять, видно было что сил у него становится всё меньше и меньше. Ему выделили место поближе к огню, волей – неволей освобождая место и для второго нелюдя. Так под беспрерывное буханье кашля и заснули.
Проснулись от холода. Костёр ещё тлел, помаргивая в темноте красными глазами угольков, но стужа навалилась плотным туманом, сковывая движения и делая дыхание почти невозможным. Втягивая воздух в лёгкие, ничего кроме сиплого звука порванных мехов задрипанной гармони, слышно не было! Никто никого не будил, проснулись все примерно одинаково. Пробуя распрямить затёкшие, а скорее всего замёрзшие конечности, один за другим путешественники начинали понемногу двигаться. Кашляя и отплёвываясь от низко стелящегося дыма, начали подтягиваться к костру. Ерофей как будто и не ложился, сидел возле костра, щурясь от дыма, и уж совсем не к месту, посасывал свою трубку.
Ни с того ни с сего, вдруг завыла собака! И вторя ей, начал подвывать один из беглецов! Мирон на ещё плохо гнущихся ногах, подошёл посмотреть, по какому поводу началась волчья панихида. Африка сидел на корточках в вечной позе вечного сидельца, и глухо выл, вторя собаке. По щекам, мгновенно превращаясь в ледяные дорожки, непрерывно текли слёзы. Монотонно раскачиваясь в такт воя, он переместил центр тяжести вперёд, опустился на колени, уткнувшись головой в снег. И такая тоска в этом человеческом вое, неподражаемом, непохожим ни на что другое, звучала посредине заснеженной тайги, что невольно у всех пробежал мороз по коже.
Не тот мороз от стужи лютой, от которой покрывается пупырышками тело, а смертный холод, заставляющий коченеть душу, стоящую на пороге вечности!
– Подох, сука! Ты на кого меня бросил одного?! Падла! Чё ты лыбу давишь, потрох сучий?! Я теперь чё, один за всё расписываться должен? А-а-а-а-а…су-у-у-ка….
На спине, широко открыв глаза навстречу мерцающим в предрассветной темноте звёздам, лежал и улыбался Кройц. Никто и никогда не видел его улыбающимся. Звериный оскал, временами мелькавший у него на лице, улыбкой назвать нельзя было, даже с большой натяжкой, а вот сейчас лежал, просто мёртвый человек. Лежал и улыбался. Что привиделось ему в последние мгновенья его никчёмной жизни? Может мать его? А может, он всё таки попросил прощения у душ, загубленных им людей? Ведь никто не может знать, с кем сводит нас Господь в последние мгновенья пребывания нас на нашей грешной земле. Нагнувшись, Мирон попробовал рукой закрыть глаза, но тело уже остыло настолько, что ничего из этого не получилось.
Зато у Африки движение руки Мирона вызвало приступ яростной агрессии. Вскочив на ноги, он тут же упал увлекаемый вниз пристёгнутыми к трупу наручниками, в бессильной злобе обхватил унты подошедшего и впился в них зубами, рыча как дикий зверь! От внезапного нападения Мирон упал на спину! Арестованный всё также яростно рыча, пополз к горлу упавшего, таща за собой своего мёртвого подельника! Выставив вперёд руки, Мирону инстинктивно удалось перехватить обезумевшего нападавшего, схватив его за голову. Но на людоеда это не никак не подействовало, визжа и брызгая слюнями, как обезумевшее животное, он даже с одной свободной рукой старался дотянуться до Миронова горла! Вторая рука, прикованная наручниками к мертвецу не давала ему свободы действий, но всем показалось, что она сейчас вот – вот и выскочит из сустава, дав обезумевшему упырю полную свободу! Прошедший наверняка все круги земного ада Мирон, впервые попал в такое положение. Ещё секунда – другая и Африка дотянется до его шеи, сломив своей яростью сопротивление обороняющегося! Стародубцев вскинул свой пистолет,
– Не стреляй, капитан! – из последних сил хрипел Мирон! Резко отпустив свои руки, он раскинул их вдоль туловища. Не ожидавший этого Африка, рухнув лицом вниз на лежавшего, а тот, освободившимися руками, что было силы, ладонями ударил его по ушам! Не учёл Мирон, голова то в шапке! Так что ему это похлопывание, было как слону дробинка! Ни разу в жизни не чищеные, гнилые зубы, клацнули уже прямо перед лицом, когда вздрогнув, не вскрикнув, не охнув, отпустив захватившую телогрейку, тело осело, безвольно поникло и воспрянувший духом Мирон, свалил его с себя. Не торопясь подниматься, пробовал надышаться сухим, разбавленным морозом воздухом. Прямо над ним, держа карабин за ствол, как дубину, стоял доктор:
– Чё разлёгся, отец родной? А? Ты дышишь?! Ну и как? Сладок воздух родины? Даже такой как наша?! Ну-ну! Дыши! А как там исподнее, сухо всё? Страсти, как в дрянной оперетке! Теперь то вы мне поверите, хера их тащить, маяться? Хм, вот теперь даже не их, а его! Давайте кончим эту мразь, и попрём налегке! Да! Да, я потяну волокушу! И не смотрите на меня, как Ильич, на ходоков со средней Волги, я вас умоляю!
Колымское серое, мглистое утро, пусть даже очень медленно, всё же раздвинуло ночные облака, заявляя своё право на существование. Мороз казалось только этого и ждал, пока едва различимые силуэты людей станут видимые и контрастными. Таившийся под деревьями, сугробами и висевший вместе с мглой над землёй, он всё сильней окружал небольшой отряд людей, затерявшийся на бескрайних колымских просторах, нечеловеческой стужей, заставляя всё живое прятаться глубже в свои жилища. Странно – не слышно было даже вездесущих кедровок, одного из вариантов колымских ворон, уж им то любой мороз был невдомёк, а тут…тишина! Вот тебе и колымские просторы! Да и просторы ли?! Михаилу вспомнился Борис, друг Ильи Петровича, который как то сказанул, что Колыма тесна как коммунальная квартира! Одному в пути, конечно всё кажется преувеличено большим, от расстояния пути, до высоты горы. А когда путь коротаешь с хорошим товарищем, не сказать конечно, что все невзгоды в радость, но всё ж, полегче!
От мыслей разных Михаила отвлекла начавшаяся суета. Странно, но он умудрился даже задремать во время утренних перипетий! Приподнявшись на локте, он с интересом смотрел на перестановку сил в походном порядке. Оставшегося в одиночестве Африку, впрягали в волокушу с покойным Кройцем, которого решили не бросать в тайге, а тащить до ближайшего жилья. Его воз примеривали к себе Мирон с Лепилой. Ерофея видно не было, наверняка поскакал куропаток собирать. Чай пили уже почти на ходу. Стоять или сидеть было невмоготу, мороз усиливался, если б можно так было сказать, прямо на глазах! От дыхания индевели усы, брови и ресницы! Замотали рты шарфами. Тронулись. По началу Африка начал было выпендриваться, не хотел никуда идти. Истерика не истерика, но упёрся как бычара! Мирон пробовал его уговорить по хорошему – ни к чему хорошему это не привело, даже пару увесистых оплеух не могли заставить его тронуться с места. Лицо у механика стало не просто белым от злости и даже не красным, оно просто слилось с окружающим туманом. Всему приходит конец, пришёл он и Миронову терпению. Бросив в сердцах постромки на снег, он вскинул карабин, направив его на Африку:
– Снимай шубу, сученя! Снимай шубу, лыжи, валенки и шуруй на все четыре стороны! Ты что, падаль, думаешь я об тебя руки марать буду, или патроны на тебя тратить? Я даже верёвки об тебя не испоганю, чтобы вздёрнуть, как тварь последнюю! Снимай шмотку и вали отсюда! Амнистия тебе! Вы этого хотели? Свободы? Я дарю её тебе! Забирай своего кореша дохлого и вали отсюда! Будет тебе вместо «бычка»! На хер ты нам облокотился?!
Упырь стоял, ничего не понимая. Мирон, подойдя ближе, не снимая рукавицы, «хекнув» по крестьянски, врезал ему в лоб! Африка кулем свалился на снег. Наступив ему на ногу, что само по себе уже больно, Мирон, принялся стаскивать с него ватник! Завизжав, как насмерть испуганный хорёк, зэк пробовал, извиваясь ужом отползти в сторону, но с другой стороны, плотоядно улыбаясь, подступил доктор:
– А я говорил, резать надо! В колыбели, но кто ж знал?! Не вор, не бандит, суки и те, от таких как ты шарахаются! Ну что, Мирон, окропим снег красненьким?
– Не уподобляйся этим недоноскам! Снимай с него всю шмотку и пускай они вдвоём с Кройцем в ладушки играют!
– Всё, всё, волчары позорные, завязывайте в натуре! Вы же под ментами ходите, соблюдайте закон, прите меня до суда!
– О, как заговорил! Нет фуфломёт, теперь ты впереди нас, сам попрёшь! Терпелка моя кончилась, ещё один фортель, бля буду, я тебя, сука, сам раздену до трусов и отпущу в лес! Всё, теперь ты меня уговаривать будешь! – Мирон отпустил руку ублюдка, тот сразу попытался вскочить, но тут же снова упал под ударом Лепилы.
Мирон с удивлением посмотрел на доктора с нехорошим прищуром:
– Руки чешутся?
Лепила молча накинул на упыря постромки привязанные к возу с окоченевшим подельничком и достав наручники, сцепил ему руки спереди, предварительно продев в них обе постромки:
– Погнали! Шурши лохмотьмя, пока ветер без камней! – привычно схохмил доктор, – Убежать не убежит, а пакости наделать может! – объяснил он свои действия окружающим.
Тронулись. Мороз, казалось, так и тащится следом, как дурная собачонка за возом. Уже и из перелеска вышли, а всё лыжи никак не могли разогнаться. Мороз превратил снег в сыпучий песок, иссушив студёным воздухом все крохотные снежиночки, а звериную шкуру, которой были подбиты лыжи в наждачную бумагу. А какая ж езда в лыжах по песку?! Но постепенно, разогреваясь, начали скользить лыжи, согревались от сумашедшей работы мышцы. Вот уже и носами шмыгать начали! Пошло дело! Переглянувшись между собой, решили не обращать никакого внимания на «труповозку», которая сначала далеко отстала, но постепенно, тоже видимо разогреваясь, начала догонять основной санный поезд. И как ни старались, но к вечеру, ну никак не успевали забраться на перевал. Ерофей уже далеко не отлучался, помогал сколько мог, подменяя то Лепилу, то Мирона. На частых, уже ближе к вечеру остановках, временами был слышен гул машин, тяжело ползущих на подъём. На последнем привале, видя, что все уже совсем выбились из сил, Ерофей предложил одному сходить к трассе, остановить машину и помочь дотащить раненых, хотя бы последние оставшиеся несколько сот метров. Привалившийся без сил к дереву Мирон, только махнул рукой. Жалко было тратить силы на слова. Пар валил столбом ото всех, за исключением конечно Кройца.
Даже костёр развести сил не было. В голове у Михаила, крутились несколько слов от молитвы, которой никогда не знал, и уж конечно никогда не приходила мысль помолиться: – «Господи, охрани от стужи лютой, не дай меня в трату, Господи!» На последних остановках, не выдержав холода, вставали с лежанки и Стародубцев, и Михаил. Потихонечку, помаленечку, двигаясь разгоняли застоявшуюся кровь, закусив губу до боли, но предпочитая боль физическую, холодному забвению и окоченению. Вот так, подпирая и поддерживая друг друга, кружили они по стоянке, вызывая у Лепила и Мирона, вымученные улыбки. Доктор даже хотел пошутить в своей манере, но застыл на полуслове! Сорвав с головы шапку, приподняв ухо, как гончая собака, прислушался к звенящей, морозной тишине:
– Идут!
– Показалось, – вздохнул Мирон, как вдруг из кустов выскочила огромная лохматая собака, такой свирепой наружности, что все схватились за оружие, но следом выбежала и собака Ерофея.
– Мне когда кажется, старый, я крещусь! – напяливая на мигом остывшую голову шапку, ответил Лепила.
Из туманных вечерних сумерек, появились люди. Трое, включая Ерофея. Закутанные да самых бровей лица, да ещё и опускающиеся сумерки, не давали рассмотреть спасителей, но это было уже и не так важно! Самое главное, что теперь они не один на один Великим Белым Безмолвием!