Дедушка наш, Фридрих Гергардович, был потрясающий человек. Как из лиственницы. Попал он на эти берега, ну ты уже слышал как. Как немец, пленный и из плена бежавший. И на языке на немецком разговаривал. Особенно когда пьяный. Ферфлюхте, говорит, Руссланд, кричал обычно. А все остальные его не понимали. Даже училка наша по иностранному языку, Анна Ильинична.
– Училка ваша, Анна Ильинична, сперва по-ламутски говорить научилась, потому что орочонка и родилась в стойбище. Потом ее в интернате обучили матерному, а уж потом она в целом по языкам пошла, включая русский, – не выдержал Соловей.
– У меня даже дядя есть от нее, от Анны Ильиничны, то есть, – радостно сказал Иван. – Дедушка был мало того что крепок, так еще и блудлив невероятно, как сивуч на лежбище. И, что характерно, всех своих детей он принимал, ни от кого не отказывался. Помогал деньгами, строительством, других Киберов отправлял им на помочь. За имущество дед никогда не держался: вот построит что-нибудь сам – засольный цех или карбас, или место для невода обустроит – все тут же отдавал кому-нибудь из детей, сыновьям или дочерям, скажем. И требовал, чтоб учились, но только обязательно возвращались сюда. И селились рядом. Вот кто выучился и в городе остался или там дальше в Новосибирск уехал после армии – тех он за настоящих Киберов не считал. Считал только тех, кто здесь, рядом с ним селился. У нас там три улицы в Неле, Киберов-то!
– А сколько вас вообще на свете, ты знаешь? – спросил Маканин.
– Ну, у деда было четырнадцать сыновей и шестнадцать дочек. – Присутствующие нескромно вздохнули. – Только легальных жен было три, а уж сожительниц он сам не считал, особенно когда рыббазу на Атаргане построили, куда вербованных возили. Но, что характерно, он всех, кто фамилию Кибер принимал, держал за своих – хоть детей, хоть снох, хоть зятьев. А чо, у нас и зятья были, кто фамилию Кибер принимали. Фамилия Кибер вон какая знаменитая, в отличие от Свиридов или Алехин, скажем. А ороча окрестные вообще готовы были в Кибера покреститься…
– Это потому что когда-то сам Кибер покрестился в ороча, – не преминул заметить ехидный Соловей.
Маканин обратил внимание, что все без исключения считали фамилию Кибер среднего рода и во множественном числе произносили с ударением на последний слог.
– А зачем он это сделал? – спросил Маканин.
– Это давно было, – Иван закатил глаза, всем видом показывая «столько не живут». – Еще до войны. Только пригодилось это нам ой-ей-ей как. Потому что как коммунисты соберутся у деда отобрать в колхоз то, что он построил там или сменял – скажем, японскую кавасаку или барак рыбацкий на две бригады с кухней, – дедушка мгновенно писал в обком партии, типа, обижают бедного ороча, отбирают последнее. И быстро-быстро дитям отдавал, которые тоже орочами были записаны, естественно.
– Так ты, Ванька, тоже ороч? – с подначкой спросил Соловей.
– Еще какой! В третьем поколении! – с гордостью сказал Иван и продолжил: – Нас, Киберов, микроб не берет, поэтому в поселке нас уже больше ста двадцати. Самые старшие-то уже даже и померли, дед их пережил. И имущества у нас припасено – можно столетия на нем работать. Дед работал как заведенный, каждый год у него какое-то новое предприятие появлялось. То ботик рыболовный из шлюпки сделает, то норочную ферму заведет, а то с орочами договорится: он им – рыбу, они ему – оленей в зиму. И все в семью шло. Настоящий коммунист.
– Вообще-то это называется феодал, – хмыкнул Соловей.