Полуостров Курселя тянулся слева унылой зеленовато-седой равниной без каких бы то ни было признаков разнообразия на своей поверхности. Справа, в линии побережья, виднелся большой залив полулунного вида. Его побережье выглядело как мазок ярко-зеленой краски посреди унылого серого полотна. Судя по всему, как уже начал понимать Маканин, это и был укрывшийся между бортами долины островок ивового леса. К этому времени душой Юрия прочно завладело ощущение, которое часто посещает странствующих по пустынным местностям путников. Все происходящее вокруг он фиксировал автоматически, автоматически же избегал многочисленных препятствий, так или иначе попадавшихся на пути, – то озерцо бурой вязкой жидкости, то россыпь огромных кочек, достигающих пояса человека, то неожиданно открывшуюся в грунте трещину шириной в локоть.
И точно так же он автоматически отмечал все происходящие вокруг перемены – от неожиданного взлета облака чаек со скальных утесов в трех километрах по их пути до изменения характера тропы, по которой они двигались. Сама же тропа то оказывалась полоской утоптанной твердой земли, то превращалась в глубокую, заполненную грязью канаву, то вообще выбегала на самый край утесов и ползла по ним шустрой змейкой, огибая торчащие тут и там валуны.
В какой-то момент Юрий вдруг увидел протянувшуюся из рощицы тоненькую ниточку дыма и с удовлетворением понял, что заметил ее одновременно со своим старшим напарником.
Соловей тотчас же остановился, приложил к глазам бинокль и удовлетворенно крякнул:
– Стадо. Небось, Демьян Попов своих оленей пригнал. Это орочи местные, обломки Нямского оленеводческого совхоза.
– То есть как обломки?
– Видишь ли, Юра, здесь сперва всех оленеводствующих орочей загнали в колхозы. Ну, ты уже слышал про Пивоварова. Так что понимаешь. Потом эти колхозы, где хоть некий элемент индивидуального труда сохранялся, переделали в совхозы. Разница вот в чем – колхоз – это коллективное хозяйство. Оленей собрали из разных стойбищ, от разных родов, и сказали, что вот теперь все вместе за них отвечают. Но на самом деле колхозные бригады по тому же родовому принципу и организовывались и все родовичи внутренне считали этих оленей своими. А совхоз – это всех оленей объявили государственными, и никто больше за них ответственности не нес. Поэтому, когда при Ельцине совхозы тоже отменили, все ориентиры, какие у аборигенов были – и старые, частнособственнические, и новые, советские, – мгновенно оказались утраченными. Тут им еще русские помогли, кто в этих совхозах руководил к тому времени. Вот, в Нямском совхозе у руля процесса стоял некий парторг Переулов – тот мгновенно все что можно было приватизировать и продать, приватизировал, перегнал в город и продал.
Три магазина на эти деньги открыл. А что никому не понадобилось – так это олени. Поэтому орочи их на прииски отогнали, забили, мясо продали, деньги пропили и осели на пособие в деревнях. А не забил их только Демка Попов и еще один род – Березкины. Забрали они оленей своих бригад и вернулись в первобытное состояние. Сейчас Демка как раз своих олешек на полуостров Курселя выгнал – ему здесь удобно: комара нет, охранять их легко, на побережье летом оживленно, какая-никакая торговля идет… Меняет мясо на муку, сахар, чай, трикотаж – предметы первой необходимости.
Рощица приближалась с каждым ориентиром. Уже можно было рассмотреть сам лагерь – три белые палатки, установленные на каких-то комариных ножках, костерок, человека, возящегося у костерка, несколько оленей, привязанных за жилищем к стволам отдельно стоящих чозений. Человек несколько раз отрывался от костра и смотрел в их сторону – видимо, хорошо различая, даже на таком расстоянии, приближающиеся фигуры на светлом фоне неба и тундры.
– Здорово, дедка Демка, – вальяжно проговорил Соловей, – давно пришел?
– Нет, позавчера. Только затабориться успел.
– А стадо куда угнал?
– За перегибом пасется, – дед махнул головой. Был он невысок – чуть выше, чем по мочку уха тому же Соловью – где-то около 155, прикинул Юрий, русоват, с таким коричневым морщинистым лицом, что оно напоминало сосновую шишку. – Там его Витька безрукий и Саня Корытин стерегут.
– А на таборе кто у тебя?
– Бабка, как обычно. Серега Домбровский, я его из Нелы сюда вытащил, нехрен ему по помойкам побираться, взял его навроде чумработницы. И Ванька Кибер спит, тебя дожидается…
Соловей изумленно шевельнул бровью:
– А чего это он спит?
– А он только недавно пришел, сразу завалился.
Соловей решительно направился к палатке, из которой доносился раскатистый знакомый храп. Подошел к тому месту, возле которого храп слышался сильнее всего, и гаркнул:
– Ванька, кочумай! Трибунал проспишь!
Храп прекратился, за тонким полотном послышалась возня и сонная ругань, после чего в проеме входа появился сам Ваня – при полной своей форме, в потрепанном штормкостюме и в болотных сапогах, которые он, видимо, не снимал даже во время отдыха.
– Где это ты шляешься, – забубнил он, – ты здесь, по моим прикидкам, уже позавчера должен был появиться.
– Ничего я тебе, Ванька, не должен, – нравоучительно сказал Соловей. – А должен я только родному советскому государству, которое отрядило меня в экспедицию. В лице начальника областной охотуправы Степана Сергеича Алехина. А может, за те три дня, пока мы не виделись, ты повышение получил и занял его место?
Иван добродушно засмеялся. Соловей подошел к нему, и они обнялись.
Возле костра сидели маленькая сухонькая бабушка – Терентьевна, судя по всему, жена деда Демки, и небольшой шустрый ороч с недобрым грустным лицом. Все они были одеты в китайские
«адидасовские» костюмы и обрезанные резиновые сапоги, которые заменяли им тапочки. Бабушка наливала бурый, торфяного цвета чай в белые эмалированные изрядно побитые кружки.